Белая - [6]

С вокзала, с его веселыми колокольчиками, снегом и синевшим вдали небом, Ясь поехал в пансионат «Промык», где заранее заказал себе комнату. По здешним порядкам было еще рано и дом спал. Горничная проводила его в маленькую гостиную, куда стекалось тепло всех комнат пансионата. Вскоре туда пришел Ксаверий, бывший помещик, теперь администратор пансионата. Ксаверий был одет в какое-то подобие мешка. Яся поразил его вид. С прошлого года волосы у Ксаверия побелели, лицо так почернело, словно кто-то вымазал его землей, а умыться не позволил. Только глаза по-прежнему были сияющие, чистые, большие, ореховые с желтоватыми белками. «Женщины с такими глазами обычно самые большие мерзавки», — подумал Ясь.

Он отправился в «свою» комнату — в ней он останавливался несколько раз, — поставил чемодан и сел на кровать. За окном на дорожке он увидел гураля, рядом, весело путаясь у него под ногами, бежал шпиц. Ясь снова почувствовал безысходную тоску, сердце, казалось, вот-вот разорвется. Глядя на собачку, он вдруг вспомнил, о чем говорила во сне Флора и что показалось ему таким важным — она сказала, что он нетерпеливый дурак и занят только своими переживаниями. Она не пришла на условленное свидание, потому что неожиданно приехал Гольдман, но Ясь-то зачем уехал? Через пять минут после его отъезда она была в гостинице; она так ждала этой встречи… Как он мог уехать?.. И вдруг Ясь понял, что приезд сюда — это нелепость и рассчитывать на помощь людей типа Ксаверия — безумие. Два дня спустя он вернулся в Варшаву.

Едва открыв дверь, он услышал звонок телефона. Тот, кто звонил так рано, наверное, пытался дозвониться к нему в самое разное время; только люди, уверенные, что никого не застанут дома, решаются на такие ранние звонки; если их захватят врасплох, они тут же положат трубку, как будто их поймали на месте преступления. На этот раз «человек» не бросил трубку. Они встретились в тот же день. На протяжении двух недель Флора вела себя совсем иначе, чем до сих пор. Должно быть, ее измучили страдания, на которые она обрекла их обоих. Теперь она заранее назначала свидания, они ходили в кино и в кафе, их отношения стали гораздо более естественными. И несмотря на это Яся не покидало ощущение, будто он ходит по поверхности озера, затянутого очень тонким слоем льда.

Однажды, когда она была у него, зазвонил телефон.

— Почему ты не берешь трубку? — спросила Флора.

Ясь собирался это сделать, никаких секретов у него не было, как вдруг он заметил, что у нее внезапно изменилось лицо — стало напряженное, злое, сухое.

— Почему ты медлишь?

Ее подозрительность доставляла ему жестокое удовольствие. Он засмеялся.

— Недостаток доверия… — начал он, не пытаясь сдержать смех. Глаза ее стали еще более злыми.

— Тебя это забавляет, да? — она указала на неистово звонивший телефон. — Тебе это нравится? Ты, наверно, часто так поступаешь?..

Ее недоверчивость в сопоставлении с действительностью была настолько нелепой, что он не мог не смеяться, а смех усиливал ее ярость; они не понимали друг друга, и оба не могли вырваться из этого замкнутого круга.

— И часто ты так поступаешь? Развлекаешься? Тебе кажется, что это очень забавно?

Он не отвечал, сейчас любые слова оказались бы неуместными; ей нужно было прежде всего успокоиться.

— Послушай, такое отсутствие доверия… — начал он снова и не смог сдержать смех, хотя видел, что его смех еще больше убеждает ее в том, что он не берет трубку потому, что это ему почему-то неудобно. Он падал все ниже, но не мог сдержать смеха, слишком нелепы были ее обвинения, а кроме того, его мужское самолюбие было удовлетворено до предела.

— Послушай, — снова заговорил он, — отсутствие доверия убьет нас! — Фразу он закончил с подчеркнутым гневом в голосе и… опять расхохотался.

Флора было заколебалась, но после этого нового взрыва смеха окончательно поверила в обоснованность своих подозрений.

— Убьет нас? — повторила она. — А почему бы и не убить? Почему ты так боишься смерти? Почему ты хочешь жить? Так страстно хочешь жить? Чтобы пить кровь? Пить чужую кровь? — говоря это, она улыбалась, но в улыбке ее не было иронии, одна только горечь.

«Да она меня любит по-настоящему», — вдруг пришло ему на ум; при этой мысли он стал серьезнее, но только на миг и снова залился смехом.

— Отсутствие доверия убьет нас!

Он вновь повторил эту фразу, в ней была правда, спасительная и для него и для нее. Но и на ее и на свое горе он не мог не смеяться. Все поступки Флоры до сих пор были крайним доказательством того доверия, какое она могла ему оказать, дальше могло появиться только сомнение. И оно появилось.

— А почему ты думаешь, что не убьет? — твердила она одно и то же. — Ты так любишь свою милую жизнь, которую оплачивают другие, за которую платят все, за исключением тебя. Все те, о ком ты никогда не думаешь, о которых не подумаешь, даже сидя там, — она показала на ванную. — Ты так любишь жизнь? А ведь все-таки придется тебе расплачиваться! Ты так доволен собой, а я ненавижу самодовольных людей!..

Он знал и чувствовал, что должен немедленно подавить в себе это жалкое самодовольство, ничтожное самодовольство минуты, за которым она не видела долгих месяцев его тоски, голода одиноких ночей, голода, нарастающего во всех клеточках тела, разрушающего мозг, низводящего его до того состояния, когда он не может породить ничего, кроме самых мелких, животных мыслей; он знал, что прежде всего должен сдержать смех, потому что ему придется расплачиваться за него, он знал это, но не мог справиться с уродством минуты, с ограниченными возможностями тела. И чувствуя, что стоит в преддверии конца, который через минуту засосет его, он повторял свое единственное: