Белая обезьяна, чёрный экран - [7]

Мы проникли в квартиру. Пришлось перешагивать через приваленную к двери баррикаду. Чего там только не было: мой старый велосипед, который мама Надя притащила с балкона, обтрёпанные, дедушкины ещё, чемоданы, коробки с книгами, до которых у меня никак не доходили руки.

— Мама Надя, что это такое? — спросил я.

— Где?

— В коридоре. Вот эти вещи.

— Вещи? — переспросила мама Надя. Она теперь всегда переспрашивала. — Дак чтобы не пришли… Эти.

— Кто?

Она не ответила и молча пошла на кухню.

Вчера я получил зарплату. Очень странную нам в больнице в то время выдавали зарплату. Денег было ровно вполовину меньше того, что мне причиталось. Невыплаченную сумму я взял ноотропными препаратами. Так руководство иногда выходило из бедственного положения. Маму Надю всё равно нужно было чем-то лечить.

Наступила мирная пауза. Мы ели хлеб, который уже почти остыл. Масла не было, но нашлись яйца. Желтки глазуньи лопались и растекались в маминой тарелке, она медленно размазывала их ложкой.

Вот так мы и жили с ней, и все соседские вопли были мне по барабану, и все милиционеры с протоколами шли лесом, а иногда мне даже казалось, будто мама понимает всё, что с ней происходит. Когда она ругала меня за поздние приходы домой или за то, что я плохо её кормил, приходилось соглашаться.

— Ты своими лекарствами хочешь меня отправить на тот свет, — нередко заявляла мать.

И мне казалось, что это тоже правда. Рано или поздно мама оказывалась права.

День набирал обороты, я смотрел на маму Надю, лежащую с закрытыми глазами под пыльным настенным ковром. Вынимал иголку из её руки, укрывал стёганым одеялом и уходил на свою половину, отгороженную дээспэшным шкафом. Засыпая, прокручивал в голове всё якобы чудесное воскрешение моей первой реанимационной пациентки, но мало-помалу в моей памяти оседала истина: куча ошибок, наивное бахвальство неумехи.

Моя вторая беседа с Э. Д.

— Ну что ж. А говорили, не сможете.

— Так быстро?

— А что тут читать? Пять страниц.

— Текст путаный…

— Да, путаный, немного бессвязный. Тяжело?

— Как будто мешки ворочал.

— Понимаю.

— Я не чувствую себя лучше. Еле-еле подбираю слова. Истрепал все ваши словари.

— Словарям это на пользу. И ещё. Вам нужен старый ноутбук со сломанным модемом? Хотела выбросить за ненадобностью, слишком уж он тормозит.

— Мне?

— Ну да. А кому ещё? Считайте его своей печатной машинкой.

молчание.

— Доктор, выпишите мне другие лекарства. Те, что я пью, — не работают.

— Что вы хотите?

— Транквилизаторы.

— Вам они не показаны, вы ведь знаете.

— Знаю.

— Мы будем работать с тем, что есть. А потом и вовсе уйдём с препаратов.

молчание.

— Всё время мысленно возвращаюсь к ней.

— Это хорошо.

— Чем это хорошо? Сейчас приплетёте старика Фрейда?

— При чём здесь Фрейд? Я думаю о другом. О родителях. Удивительно. Давно умерший человек вдруг может взять и заговорить.

— Вы о моей писанине?

— Скорее о себе. Я тоже дочь своего отца. И знала-то его не очень хорошо. Он дневал и ночевал в клинике. Когда я пошла работать, он меня не опекал. Но мне постоянно приходилось сталкиваться с его авторитетом. Всю жизнь я искала свой стиль, доказывала себе, что я человек самостоятельный… Ну, вы понимаете. Мы оба с отцом пережили тяжёлые времена. Нас ломали. Мы боролись с системой, иногда действовали исподтишка. Мой отец уже давно умер. И вот сейчас я замечаю, что, когда готовлюсь к лекциям для студентов, в конспектах строю фразы так, как это мог делать только он.

— Прекрасное откровение, доктор. Но меня оно не утешает.

— И не собиралась утешать вас.

— Хотите сказать, моя сумасшедшая мама говорит моими словами? Поздравляю вас, коллега, а то я не знал, что ранний Альцгеймер всегда наследуется.

— Никто не знает, что и как наследуется. Даже генетики. Видела ваши опросники. У вас нет болезни Альцгеймера.

— Тем хуже. Значит, даже генетика ничего не объясняет.

— Каждый мнит себя уникальным.

— Вы меня оскорбляете.

— Ничуть. Наоборот, я жду продолжения.

молчание.

— О чём хотите почитать?

— Мы только что говорили о стиле работы. Хотела бы узнать, как вы работаете сегодня.

— Обыкновенно.

— Это правда, чтобы реанимировать больную, вы влили в неё все лекарства, которые были в отделении?

— Помните девяностые? Иногда в отделении имелся только физраствор и самое элементарное: папаверин, атропин…

— Да, конечно. Помню.

— Я действовал наугад.

— Поэтому больше не работаете в реанимации?

— Не верю в приметы. Просто совпало.

— А вы знаете, что в некоторых примитивных племенах, когда проходит инициация мальчиков и они подвергаются жизненно опасным испытаниям, в конце их ждёт самая сложная проверка? Догадываетесь, какая? Проверка безразличием. Вообразите. Мальчик возвращается в племя и ждёт, что его примут с почестями. Он преодолел все преграды! А племя не обращает на него никакого внимания. Никто с ним не общается. И он думает, что не прошёл испытания. Представьте себе, как ему тяжело. И только через три дня шаман разжигает костёр, девушки вплетают в волосы цветы, музыканты достают свои барабаны… Но перед этим — три дня позора.

— Недалеко же мы ушли от папуасов.

— О! Ещё как недалеко. Расскажите мне о каком-нибудь недавнем пациенте. Наверняка был тот, кого вы хорошо запомнили. И ещё: вы же понимаете, что тут не на кого производить впечатление.