Белая обезьяна, чёрный экран - [5]

молчание.

— Вы хоть бы сели. Всё-таки я вас намного старше, и я женщина.

молчание.

— Вот так-то лучше.

— Давайте прекратим.

— Не могу.

— Как вы мне осточертели.

— Мы с вами коллеги. Мы врачи. И вы не бросаете задачу, пока её не решите.

— Это моя личная проблема.

— Теперь и моя.

— Терпеть не могу чужих.

— Давайте поговорим, и я уже не буду вам чужой.

— О чём?

— Хотя бы про вашего первого пациента.

— Не помню.

— Тогда про второго.

— И того не помню.

— А того, которого вы лечили лет двадцать назад, помните? У нас у всех со времён ординатуры много занимательных историй и встреч.

— У нас в ординатуру попадали только… непростые ребята, очень. Или богатые.

— Моя ординатура досталась мне именно так, по блату. Мои отец и дед были известными психиатрами. А прадед — священник. Так что вы оканчивали?

— Первый мед, конечно. Был интерном. Потом работал в реанимации.

молчание.

— Есть какое-то препятствие, которое мешает вам со мной говорить?

— Кажется, есть.

— Поясните.

— Чёрт… Не знаю. Не могу сказать ни точно, ни приблизительно. Куда-то пропадают все слова. И всё вокруг — словно через мутное стекло.

— И всё-таки вы довольно точно описываете своё состояние.

— Это даётся нелегко.

— Поработайте ещё немного. Можно и не говорить.

— А что вы от меня хотите, чёрт побери?

— Напишите.

— Зачем? У меня нет такого дарования!

— Будет легче. Запишете — сможете подумать, исправить. Отыскать слово.

молчание.

— Попробуйте. Всё равно тратите время даром. Лучше записать историю, чем пить препараты.

— Давно не писал от руки. Уже и забыл, как это.

— Компьютеры в отделении запрещены. Забываете слова? У меня много словарей. Если хотите, завтра принесу.

— Ничего у вас не выйдет.

— А у вас выйдет. Напишите историю. Про вашего первого пациента. Того, которого вспомните, о ком захотите рассказать.

— Не знаю.

Задание 1. В первый раз

(из коробки № D-47/1-ЮХ)

1995 г.

Наутро в отделении всё уже было как обычно.

Стояла тишина: тревожная, душная, кисловатая. Рита ушла в сестринскую и, наверное, спала. А я не спал. Бродил по палате, собирался выйти покурить на улицу. Не дойдя до лестничной клетки, разворачивался. Возвращался в палату и садился за стол.

К двум койкам возле правой стены я подходил ночью раза три; мониторы показывали, что на этом маленьком островке всё спокойно и планово. Именно этих больных сегодня отгрузят в первую хирургию, ведь по меркам ОРИТа они считались уже практически здоровыми.

Бабка у окна храпела. Катетер торчал из её бёдер, как стебель из листьев. Всю ночь бабка металась и вопила, словно мозг её был яснее ясного, словно она понимала всё происходящее, — то ли звала кого-то на помощь, то ли прогоняла.

У «моей» пациентки аппарат ИВЛ шарашил будь здоров, поршень ходил вверх-вниз, гармошка растягивалась и сжималась. Сатурация девяносто шесть. Вот то-то же.

После общей летучки заведующий Виктор Семёнович обходил реанимационные палаты. Я передал смену и мог уйти, но болтался в отделении. Я ждал. От нечего делать начал строить башенку из коробочек с ампулами. Неловко повернувшись, нечаянно задел стойку, и флаконы зазвенели. Заведующий обернулся на шум.

— Что, коллега, судя по всему, ночка была образцово-показательная, — чуть улыбаясь губами с синими жилками, сказал он.

Я развёл руками и, кажется, тоже улыбнулся. Виктор Семёнович взял со стола потрёпанную историю болезни и начал её листать.

— Было проведено… Закрытый массаж, ну-ну. Дефибрилляция, интубация, атропин, — вслух читал он. — Хм, ну, допустим. Адреналин тебе тогда зачем, если сердце уже завёл? — заведующий оторвался от чтения и поднял на меня глаза.

— Виктор Семёнович, так схема же стандартная… — ответил я быстро, как на уроке.

Он кивнул и снова заглянул в историю.

— Реанимационные мероприятия можно считать результативными, — читал он, водя ручкой по строчкам. — Давление девяносто на шестьдесят, сатурация девяносто восемь, пульс восемьдесят два.

Я молчал.

— Ну что, поздравляю, — сказал заведующий. — Не прошло и полгода, как боевое крещение состоялось.

— Да уж… — пробормотал я.

Заведующий внимательно посмотрел на меня и сел за стол.

— Сделал всё как по писаному, — сказал он, доставая из нагрудного кармана авторучку. — В целом отличная работа.

И замолчал. Мне показалось, что сказано было всё… да не всё.

Я вопросительно смотрел на заведующего, и тот сообщил наконец:

— Старая примета, не обращай внимания. Считается, если первая реанимация в жизни дежуранта прошла без сучка и задоринки, то абстрактный молодой специалист, — заведующий кивнул в мою сторону, — тот, которому повезло в первый раз, неправильно выбрал профессию.

— Почему?

— Ну, вот так, — заведующий махнул рукой. — Не бери в голову, — он кивнул на металлический столик, где возвышалась моя пирамидка из коробочек.

— И убери уже свой зиккурат, — сказал он раздражённо. — Каждый день вижу это безобразие. В детском саду, что ли?

Я постоял посреди палаты. Потом подошёл к своей башенке, посмотрел на неё, подумал и сверху аккуратно водрузил флакон просроченного пенициллина с присохшим к стенкам желтоватым содержимым.

Направился в ординаторскую. Долго там переодевался, перекладывал вещи. Потом вышел и снова вернулся: забыл пейджер в кармане халата.