Белая молния - [9]
— Зачем сочинять: все перед глазами… — невозмутимо продолжал Курманов.
Ермолаев помрачнел.
— Что перед глазами? Что? Отличная эскадрилья. О нас пишут в газетах, хвалят на собраниях. Чьи портреты выставлены в Доме офицеров? Наших летчиков! Почти все асы. Блестящие пилотажники.
Курманов внимательно слушал комэска и упрямо высказывал свое мнение.
— Конечно, асы! Как загнали их в одну обойму, так они там и сидят. А между тем иной полигонную цель поразить не может, теряется в обстановке, близкой к боевой. А вот пилотировать — пожалуйста. Чего стоит такой пилотаж?! И разве не видите — за их спинами молодежь вянет.
— Кто вянет? Кто вянет? Назови хоть одного…
— Да хотя бы Лекомцев.
Ермолаев неопределенно улыбнулся.
— Нашел тоже пилота… Да и он годик-другой полетает и войдет, как ты сказал, в обойму.
— Годик-другой? А боевая тревога может быть завтра, сегодня, сейчас. И она для всех. Всем надо взлетать, и всем вести бой. Молодые рвутся в небо. Передержишь кого на земле — остудишь порыв и потеряешь будущего аса. Не так, что ли?
Курманов назвал сразу несколько фамилий молодых летчиков, которым незамедлительно надо открыть дорогу в небо. Ермолаев попытался прекратить разговор.
— Ну кто тебе мешает — открывай дорогу, взлетай, веди бой, — сказал он, как бы соглашаясь с Курмановым.
У Курманова вытянулось лицо, скулы заострились, в глазах сверкнул холодный блеск.
— Перестраховщики мешают, — сказал он тихо, тщательно выговаривая каждое слово. — Достигли уровня и успокоились. Повторяют пройденное. А из-за них иным летчикам нет хода в небо, из-за них облака мхом зарастут.
Ермолаев в ответ энергично махнул рукой. Не хочет, мол, Курманова слушать. Сделал официальный вид и строго сказал:
— Вот что, Курманов, с перестраховщиками давай борись. Борись, воюй, а эскадрилью не трогай, не ты ее создавал… Не ты! И оценку ей дают свыше… Свыше видней!
Ермолаева задела самоуверенность Курманова. Разговаривает, как с равным. Станет комэском — ох нахватает он шишек. Ох и нахватает… Такие до первой спотычки горячи, а как обожгутся, сразу смирнеют.
Дорохов был терпеливее и сдержанней Ермолаева. Что поделаешь, думал он о Курманове, такой сейчас приходит в авиацию народ. Рассудительны все, на слово не верят, каждого убеди, каждому докажи. Раз Дорохов сказал Курманову: «Скоро эскадрилью принимать будете, присмотритесь, как и что делает Ермолаев». Ответ Курманова поразил его. «Да, есть что у него перенять, только не все — Ермолаев убаюкан парадным благополучием». Так и сказал: «Убаюкан».
У Дорохова тогда дрогнули брови. Вот и узнай, что у Курманова на душе. На вид молчалив, скрытен, а в натуре у него безоглядная дерзость. Даже актеры подметили эту особенность характера Курманова.
Когда Ермолаев ушел в замы к Дорохову, Курманов был назначен на его место. Дорохов хорошо запомнил тот день. Тогда в Майковку прибыли артисты Театра Советской Армии. Вечером они показывали спектакль, а утром Дорохов пригласил их на аэродром.
Воздух неожиданно взорвался, словно ударил гром. Казалось, вот-вот лопнут перепонки. Актеры смотрели на стоянку самолетов, что-то восторженно кричали друг другу, но никто никого не слышал.
— Это же иерихонская труба, ревмя ревет! — крикнул актер Иван Дынин-Арбатский, когда турбинный вой ненадолго стих.
В это время все устремили взор на старт. Самолет брал разбег, и оранжевое пламя кольцами струилось позади него. Он поднялся в небо, уже не был виден, а пламя еще долго торчало, как хвост кометы.
— Поглядите, какая у них сцена! — восхищенно заговорил опять Дынин-Арбатский. — Ни кулис, ни занавеса. Один только бескрайний небесный простор. Зрителей собирай хоть миллионы.
На какой-то миг актеры замерли. Было странно смотреть на самолет без звука. Летит в мертвой тишине. Они удивлены, растеряны, поражены — куда делся звук, что с ним случилось? Смотрят на Дорохова, а тот спокоен. Самолет с шелестящим свистом пролетел как снаряд. И только позади него оглушительно раскололись сразу земля и небо.
Но вот самолет приземлился, и из кабины спустился на землю Курманов. Актеры смотрели на него, как на бога. Смотрели и не верили: неужели это он впивался в небо, переворачивал самолет-ракету на спину и летел ровно, как по веревочке, неужели это он вязал мертвые петли, носящие имя Нестерова. Они выворачивали шеи, чтобы не потерять его до виду, и все равно теряли.
— Как же это вы? — спросил ошеломленный Дынин-Арбатский.
— А что? Я же ничего не делал. Я только летал. А надо пускать ракеты, стрелять, уничтожать цель… Вот там работы прибавляется. А летать — это еще не все…
Дынин-Арбатский был потрясен: «Он ничего не делал, только летал. Мать моя…»
За обедом Дынин-Арбатский встал, как на сцене. Расстегнул пуговицы цветного клетчатого пиджака, поправил галстук-бабочку, провел рукой по голове с густыми темными волосами и театрально, словно исполнял роль, начал свой монолог, тщательно выговаривая каждое слово.
— Друзья, вот кто настоящий герой, — Дынин-Арбатский показал восторженным взглядом на капитана Курманова. — Играем мы собирательные типы, а вот он один, и в нем все. Все, что есть в человеке прекрасного. Но попробуйте его сыграть на сцене — не получится. Ни за что не получится.
