Белая молния - [24]

— Но вы же видели, как я летаю. И пятерки вашей рукой ставились…

— Что есть, того не отберешь, — согласился Зарубин.

— Ну вот.

После мучительной для обоих паузы Зарубин продолжил:

— Не забывай, Стороженков: мы летели вдвоем.

— Но пилотировал-то я…

Догадываясь о чем-то важном и очень необходимом для летчика, Зарубин подумал: «Тот не страх, что вместе, — сунься-ка один». Он уже не сожалел о начатом разговоре. В авиации долго примерять — можно опоздать. Чего тут жеманничать? Летчик он в конце концов или нет?!

— Летать вы любите. Самолет вам нравится. Так чего же вам таить от командира? — говорил Зарубин, настойчиво добиваясь от Стороженкова откровенных слов и стараясь смягчить для этого разговор.

Взгляд у Стороженкова стал мягче, напряженность спала, он чувствовал себя свободнее, похоже, освободился от каких-то затаенных сомнений. И вместо ответа Стороженков сам спросил:

— Товарищ командир, а вы могли бы сказать, что Еремеев боялся летать, трусил? Могли бы так сказать, а?

«Причем тут Еремеев? — обостренно подумал Зарубин и недоуменно взглянул на Стороженкова. — Какой увертливый — все вспомнит, лишь бы уйти от разговора». Стороженков заметил недовольство на лице Зарубина. Помрачнел, словно бы на него упала тень. И с простодушным откровением поспешно добавил:

— Я, товарищ командир, тоже начистоту.

— Н-да… — только и сказал Зарубин.

Погоды тогда не было. С Атлантики пришел циклон и закрыл почти все приграничные аэродромы. Оставался один Косой бор, да и тот был под угрозой закрытия. В это время в наше воздушное пространство вторгся нарушитель. Поднять самолет наперехват могли только с Косого бора. Другого выхода не было. В воздух ушел капитан Еремеев.

Когда Еремеев возвращался домой, сумерки уже переходили в ночь. Облачность опустилась еще ниже, уплотнилась, видимость была на самом пределе. Еремеев рано снизился и сам себе закрыл посадочную полосу. Между ним и полосой была гора, покрытая лесом, который назывался Косым бором. Отблеск от фар автомашин летчик принял за огни ВПП. Обнаружить ошибку и исправить ее не успел. Дефицит времени у современного летчика жесткий…

— Еремеев — сильный летчик. Но я думаю, он слишком самоуверенно действовал, — сказал Зарубин и интуитивно почувствовал прямую связь этого трагического случая с поведением Стороженкова.

Оба они смотрели на Косой бор, который едва просматривался из-за низких туч. У Стороженкова потускнели глаза, весь он как-то сник, словно бы только сейчас, сию минуту, обнаружилось то, что он тщательно пытался скрыть от друзей и командиров.

Не отрывая тревожного взгляда от бора, Стороженков подавленно процедил:

— Косой бор я во сне вижу. И все время в него врезаюсь. Как Еремеев…

Все вокруг замерло. Стихли на земле люди, машины, самолеты, не поют птицы, оборвался турбинный клекот в небе. Будто бы все прислушиваются, что он скажет еще.

А Стороженков облегченно вздохнул. Подвел наконец черту своим страданиям. Начистоту так начистоту. И теперь его уже ничто не мучило. Он словно бы передал свои муки и свою тревожную судьбу в руки Зарубину. Вот, мол, теперь и решай, командир.

Зарубин не ожидал, что вдруг так обернется начатый им разговор. Хотя и настойчиво спрашивал летчика, но сам не верил, что тот мог бояться. Думал, мешает ему что-то другое, может, даже со здоровьишком нелады. Словом, всего ожидал, только не того, что услышал. Но больше всего его поразило то, как круто могут пойти в рост семена боязни и страха.

— Да все это чепуха, сущая ерунда! — горячась, начал он разубеждать Стороженкова. Зарубин готов был излить целую тираду: для всех, мол, путь в небо тернист и коварен. Разве он сам не шел к пилотским радостям через сто потов и разочарования? Но ничто же его не остановило. Шел и шел… Позади оставались всезнайки, выскочки, разуверившиеся в самих себе пилоты. Кто-то из них потом получал высокие должности и чины, вращался в высших сферах. Но они уже никогда не поднимались в небо, не знают высшего пилотного счастья.

— Чепуха все это, — повторял Зарубин, еще надеясь, что Стороженков наберется мужества переломить себя. — Полк вон как летает! Никому же не снится этот чертов бор.

— Да нет, товарищ командир, — упавшим голосом подтвердил Стороженков, еще более обнажая свое удрученное состояние.

Он смотрел на Зарубина растерянными глазами.

— Да что ты мелешь? Веришь ли ты в это сам, подумай…

С тяжелым чувством смотрел Зарубин на обмякшую фигуру Стороженкова. Посулил ему в тайне держать разговор, но как же быть теперь, когда воочию видно — не быть калине малиной. Великодушие тут не спасет — вредная штука. Великодушие может только погубить летчика. С горьким недоумением Зарубин вспомнил золотое правило мудрецов: так гни, чтобы гнулось, а не так, чтобы ломалось. Теперь вот решай, взваливай на себя судьбу пилота. Ты командир, ты за него и в ответе. И Зарубин впервые почувствовал, как беда летчика незримо становилась его личной бедой.

Не отводя от Стороженкова похолодевшего взгляда, он осторожно сказал:

— Вот что, Стороженков, может быть, тебе в винтомоторную, а? Как-никак на борту два летчика да еще автопилот… И в винтомоторной авиации кому-то надо служить. Переходят же туда другие… Подумай.