Белая Мария - [26]
Они были бедные. Пинхус выгнал зятя с фабрики и постарался, чтобы того не хотели никуда брать на работу. Они были такие бедные, что, когда началась война, их даже не шантажировали. Не имело смысла. И убивать нас не имело смысла, скажет после войны их сын, никто бы на этом не нажился.
Жили они за городом, в деревянном домишке крестной Эстер-Эльжбеты. Родители и сестры были в гетто. Перед ликвидацией гетто Эстер-Эльжбета получила весточку: пускай ждет в условленном месте. Придет человек, принесет мешочек. Пинхус Ландау шлет своей покойной дочери семейные драгоценности.
Она колебалась…
Продаст кольцо. Купит белого хлеба, новые свитера детям, может, даже новые ботинки. Люди увидят. Будут завидовать. Это нехорошее чувство, объясняла она мужу.
И никуда не пошла.
Не получила мешочка.
Убивать их не имело смысла.
Они пережили войну.
Домик крестной стоял неподалеку от границы с рейхом и от немецких казарм. Сын Эстер-Эльжбеты подрался с товарищем, и тот, когда они поравнялись с казармами, крикнул: «Jude![111] Пан немец, он — Jude!» Часовой остановился, поглядел и пошел в другую сторону. Может, решил, что это шутка. Может быть, убивать в тот день не хотелось.
Сын Эстер-Эльжбеты больше с этим мальчиком не играл, но здоровался, говорил: привет! Всегда первым. Эстер-Эльжбета учила: ты должен быть вежливым, помни. Ну и сын: привет, тот: привет, — и никогда ни слова больше. Война окончилась. Город невелик, иногда они встречаются на улице — от раза к разу все более сгорбленные, все более седые. Привет, говорит сын Эстер-Эльжбеты, по-прежнему — сам не зная почему — первым. Привет, отвечает тот. И никогда больше ни слова.
То же самое с женщиной из соседнего дома.
Она знала, где живет еврейка, и сказала немцам, что знает. Что ж, неудивительно. Ее сына схватили, когда он возвращался из рейха с контрабандным товаром, и ему грозил концлагерь. Соседка предложила сделку: немцы отпустят ее сына, а она им даст адрес еврейки.
Сына отпустили, еврейку не искали, война окончилась. Они иногда встречали ее, эту соседку. Здравствуйте, говорили первыми, потому что Эстер-Эльжбета была вежливая, и дети у нее были вежливые, а соседка отвечала тоже вежливо.
Они ходили в Ясну Гуру — всегда в один и тот же день, всегда вдвоем, пятьдесят лет. Однажды Эстер-Эльжбета остановилась на полпути. Она озябла и вернулась домой за шерстяной кофтой, муж ждал на лавочке. Когда она пришла с кофтой, мужа не было. В костеле не было, дома не было, искали неделю. На восьмой день позвонили из полиции: нужно опознать труп. Он лежал в пойме, недалеко от берега реки Варты.
он лежал в пойме, недалеко от берега реки Варты
Эстер-Эльжбета перестала есть.
Дочка — владелица самой лучшей лаборатории — подключала ее к самым лучшим капельницам и давала самые лучшие укрепляющие препараты…
Эстер-Эльжбета умирала.
За день до смерти она начала молиться, не так, как обычно.
Вполголоса, странными, не польскими словами.
Это не была католическая молитва, говорит дочка Эстер-Эльжбеты.
Это могло быть что-то еврейское.
Еврейское?
Нет, вряд ли.
Хотя… пожалуй, да.
Возможно.
Не знаю.
Когда она лежала под этой капельницей, ей разное вспоминалось.
Сначала вспомнился дядя Йешаягу, все его звали Шая, который не отдал своего ребенка польке.
Неизвестно, кто она была такая, известно только, что блондинка (понятное дело, полька), что бездетная и что хотела взять себе Шаину дочурку.
Дядя спросил у матери, у отца, у сестер и братьев — у всей семьи: что делать?!
Вся семья села за стол. Посовещались. Решили: ребенка не отдавать, нет, они должны быть вместе, все, до самого конца.
И еще под этой капельницей ей вспомнилась Рузя, младшая из сестер, которую называли Рузютка. Она выкралась из дома, пошла на вокзал — хотела убежать. Мать догадалась и тоже пошла на вокзал. Поезд еще стоял. Мать бежала от вагона к вагону, в последнем нашла Рузютку. Мы должны быть вместе, объяснила она, и дочка вышла из вагона. И они погибли вместе: родители, Рузютка, сестры и дочурка дяди Шаи, двух лет от роду, имени которой Эстер-Эльжбета под этой капельницей не могла вспомнить.
Ну а Розенберг…
Что насчет Розенберга?
Пятеро их пережили войну — пять адвокатов по фамилии Розенберг.
У одного значился лодзинский адрес — а связную судили в Лодзи.
Последний след лодзинского Розенберга отыскался в Воломине. Он защищал в суде спортсменов «Маккаби»[112], когда боевики разгромили помещение клуба. (Давние времена. В Воломине еще были евреи. У них еще были спортивные клубы.)
Потом он исчез. Ни в одном архиве его нет, ни в одной адвокатской палате его не помнят. А ведь он записался в список уцелевших: Александр, сын Исаака и Флорентины, Лодзь, Поморская улица.
Был на Поморской один адвокат: второй этаж, слева, по соседству с паном Сикстом.
В военной форме ходил, потом в штатском и всегда с револьвером. Чуть разозлится — сразу начинает стрелять. Чаще всего в домработницу. Не то чтоб убить хотел, просто очень был вспыльчивый. Неженатый, жил с любовницей, защищал воров, сутенеров и проституток. Если клиент не платил вовремя, посылал к нему пана Сикста, а это далеко не всегда было безопасно.
