Белая колоннада - [14]

Он говорил очень долго на эту тему, долго и внушительно, держа ее за руку.

Когда он ушел, она просидела целый час не двигаясь.

«Видеться урывками, — думала она. — Кто же заставляет их видеться урывками? Ведь я всегда прошу его остаться, посидеть, это он вечно куда-то торопится. Зачем я так сильно полюбила его? И где же это «счастье любви»? Или о любви у меня ложное понятие, или я слишком требовательна. А может быть, я не умею любить?»

Слезы вдруг брызнули из ее глаз. Ах, как часто она теперь плакала!

Последнее время Накатова даже забыла о Тале, она слишком была поглощена своей страстью.

На этот раз, когда ей доложили о госпоже Карпакиной, она даже слегка поморщилась, так как ждала Николая Платоновича, но, едва Таля вошла в комнату, Накатова сразу оживилась и нежно поцеловала девушку.

— Ну, рассказывайте, Таля, как вы поживаете? — спросила она, усаживая гостью в кресло.

— Как я поживаю? Душевно или телесно? — спросила Таля, вдруг рассмеявшись.

— И душевно, и телесно, — засмеялась и Накатова.

— Душевно — прекрасно, лучше нельзя, а телесно — из рук вон плохо.

— Вы больны?

— Нет, я здорова.

— А как же вы говорите…

— Ах, это я не так выразилась, материальные дела плохи. Ведь я вас пришла просить, нет ли у ваших знакомых каких-нибудь занятий для меня. Я работать могу много и хорошо. Видите, дело в том, что из дома мне присылают сорок рублей, и еще в одном издании я получала тридцать рублей за корректуры. А у Мирончика отличные способности к музыке, и ему, калеке, скрипка была такое утешение, а тут нашлась барышня — консерваторка, очень голодная барышня, и так это хорошо выходило! И барышне десять рублей нужны, и Мирончику такое удовольствие и польза, а тут вдруг издание прекратилось, и мы все сели в лужу.

— Хотите, я буду платить за эти уроки, — предложила Екатерина Антоновна.

— Э, нет! Зачем? Вот если я умру, я вам в завещании оставлю и Мирончика, и консерваторку, а пока вы лучше мне какое-нибудь занятие поищите, если не лень.

— Хорошо, я узнаю насчет уроков.

— Боже вас сохрани. Уроки! Да разве я могу давать уроки? Надо уметь ведь учить ребенка, большую ответственность на себя брать. Я не умею.

— Да как же вы не можете, вы курсистка, большинство же дает уроки?

— Ну и плохо делают — это дело надо хорошо знать. Вот бы мне приходящей бонной — это я могу, или горничной… Ах, вот если бы горничной! Я могу шить, прически отлично делаю, я всех на балы причесываю и маникюр знаю, — смотрите, какие у меня ногти.

— А ваши курсы?

— Ах да, с курсами, правда, нельзя, меня с места на курсы отпускать не будут.

— И вы бы согласились поступить в горничные? Вы шутите.

— Нисколько, — вдруг серьезно посмотрела Таля на Накатову. — Я знаю — это очень нелегкая должность, и для интеллигентной девушки всего тяжелее, кажется, положение прислуги, а я бы на это смотрела как на маскарад, и мне бы даже забавно было, а теплее и сытнее — это уже наверное! Этакой-то трезвой, работящей, «без знакомств», с прической, да с шитьем, — мне бы меньше двадцати рублей не дали, а еще стол и квартира!

— Но маскарад, когда он тянется слишком долго, станет тяжким — нельзя всю жизнь жить маскарадом.

— Во-первых, не всю жизнь, а «временно», и это сознание много значит! — опять серьезно заговорила Та-ля. — Вспомните еще, что у меня есть «там», — неопределенно махнула она рукой, — значит, жизнь все равно временный маскарад, и не беда, если он еще немного помаскарадней будет, — не велика разница. Я не говорю, что жизнь не огорчает, но если знаешь, что все это пройдет, и потом все за минуточку покажется, за маленькую минуточку, за искорку! Искра обожжет, а дальше полететь красиво! Кто не может так думать, мне того жаль. А я могу, и слава Богу! Вот моя сестра, Зоя, она может расстроиться до болезни, если ей портниха платье испортит. Я не осуждаю ее, не смеюсь над ней. Я раз с ней вместе плакала, когда у нее кунье боа моль съела: она над боа плачет, а я над нею, мне ее жалко, что она убивается, даже о стенку головой колотится. Что же ей говорить, что это пустяк, когда это для нее главное. Я ведь буду реветь над чужим горем, а другому это смешным покажется. А у меня вот тогда горе, когда я не могу помочь, не могу передать того света и радости, которым я полна.

Таля замолчала, и тихонько погладила руку Екатерины Антоновны.

Накатова вздрогнула слегка. Одну минуту ей захотелось обнять девушку, высказать ей все, что ее, Накатову, мучило и огорчало, и попросить у нее этого света и радости, но это было только одну минуту. Как бы это было смешно и нелепо!

Накатова улыбнулась полуласково, полунасмешливо:

— Ну и альтруистка же вы. А все-таки что же вы думаете делать?

С лица Тали сразу исчезло выражение серьезности, она опять улыбнулась, сморщила свой вздернутый носик и, ударив рукой по колену, произнесла раздельно:

— Молодая девица желает заработать десять-пятнадцать рублей честным трудом. Родом работы и расстоянием не стесняется. Не может только давать уроки и мыть окна в верхних этажах.

— Ну, не балаганьте, Таля, скажите серьезно, что бы вы предпочли?

— Предпочла бы я быть горничной у милой и богатой дамы — вроде вас. Вы бы меня отлично кормили, но так как это не совместимо с моими науками, то… ну, секретарские занятия, переводы… Нет-нет, переводов лучше не давайте! Я раз Urtante