Белая горница - [3]

Крень, оцепенелый и беспамятный, держал на руках Юльку, потом опустился с нею в ледяную нишу, куда не доставал ветер. «Здесь и погибель наша», — подумал он отрешенно. Михаил обнял Юльку, та не сопротивлялась и не подавала голоса — сомлела, наверное, — ладонью потрогал ее лоб и ощутил жар.

Под утро вместе с рассветом пурга кончилась. Крень, пересилив сон, побрел осторожно, рискуя свалиться в море. Кругом плескалась совершенно спокойная вода, еще черная в сумерках. Небо, сероватое в морозной колкой пыли, было, однако, чисто от туч. По закрайкам оно покрылось пронзительной зеленью, и редкие нити багровой зари прошили ее насквозь. А там, где свинцовые волны касались неба и растекались в нем, они отсвечивали легкой желтизной нового утра. И во всем этом была какая-то жестокая красота, красота надменная и холодная, и великое спокойствие из небесной выси опускалось на мир, сменяя столь недавнею суматоху. И было похоже море на громадное кладбище.

Влажной части своей ледяная тора круто обрывалась в море. Крень вгляделся вдаль и едва различил синюю кромку берега, а может, ему показалось это. Но так или иначе, нужно было ждать побережника, чтобы ветер погнал льды к материку, а там, что бог даст.

Цепляясь за серые наросты льда, юровщик с большим трудом протиснул тело вдоль южной кромки и очутился на крошечной площадке, облизанной волной. И здесь увидел Крень тюленя, быть может, из его промысла выброшенного на несяк недавним штормом. Человек живет маленькими радостями и по своему хотению эти радости может половинить или, наоборот, доводить до размеров громадных — все зависит от состояния и характера человеческого. Крень нашел тюленя, и счастье его было безгранично: находка означала жизнь. Он быстро освежевал зверя, разрезал тушу на куски, и при виде мяса ему вдруг вспомнилась Юлька. Орудуя ножом, Крень уже соображал, как вернется сейчас, завернет девку в шкуру, накормит мясом. Эта мысль заставила его поспешить, и потому, огибая несяк, он поскользнулся, и неумолимая сила потянула его в море. Мишка выгнулся всем телом, спиной к волне, а затем до хруста в костях потянулся и боком упал на лед. Но шкуру с мясом так и не выпустил.

Юлька еще не приходила в себя: лицо посинело, голубые жилки округлились на веках, вдовьи морщинки легли у плотно сжатых губ. Одна нога ее была странно согнута, и это смутило мужика. Он пробежал осторожно пальцами по ноге и принялся стаскивать бахилу. Но, видимо, захолодевшая кожа, давно не знавшая ворвани, съежилась, и потому бахила жестко и больно слезала с ноги. Юлька застонала, но в сознание не пришла. Крень выпрямил ногу, перелома не обнаружил, укутал девчонку в шкуру, наколол лед и сделал подобие укрытия, так что Юлька очутилась в прозрачной нише. А сам привалился рядом, но засыпать не стал: Крень боялся смерти.

Жуткие видения стали навещать его. В какую-то минуту посетил дедко Евлампий. Маленький старик светло уставился на внука: наверное, было жарко, легкие кудерьки запотели и сбились к вискам, на смуглой плеши лежали крупные капли влаги. Евлампий держал в руках удочку и два ельца: «Клев на уду. Каково разживаемсе?» — «Да кака нынче рыба», — ответил Мишка, накрывая коленом ведро окуней, а какие они тут были — ядренящие, один к одному, как слитки серебра. Потоптался дедко Евлампий, все, хитрый, приметил, но смолчал и пошел на деревню, маленький, с острыми лопатками. Что-то жалостливое щекотнуло в горле, выхватил Мишка из ведра, ей-богу, самых крупных окуней и крикнул вдогонку: «Деда, на рыбки».

Но Евлампий, криво ступая старенькими бахильцами, не оглянулся даже.

Тут шевельнулась Юлька, и Крень очнулся. Рука затекла, неловко подвернувшись под голову. И только успел подумать юровщик, что не к добру видение, — знать, и помирать здесь придется, — как Семен Малыгин вдруг присел рядом и растянул гармонику. Как жарко играл Сенька Малыгин: бабы сохли по парню, висли на широкой груди, и не одна сгорела ненароком. «Но погоди, Сенька, ты же умер на моей свадьбе, на утро второго дня сковырнулся под лавку вместе с гармошкой. И Пашеньку ты уволок, за тобой ушла. Не плачь, Пашенька, и посейчас люба мне, ночами душа стонет, и нету моей вины в твоей погибели. Ну скажи, Пашенька, хоть слово, не казни меня, отпусти…»

Очнулся Михаил от того тяжелого озноба, который сдавливает грудь железными обручами, когда сил нет никаких переносить холод. Тело безудержно билось по льду, и ничем нельзя было остановить больную дрожь. Крень еще с закрытыми глазами пошарил сбоку, но рука наткнулась на лед. Юлька сидела в стороне, сжавшись в комок, шкура утельги валялась у ног. Сухие глаза враждебно оттолкнули Креня. Ничего не сказала Юлька, но поползла на коленях в сторону, когда Мишка попробовал приблизиться к ней.

— Дрянь паршивая, не я бы, дак в море подохла! — заорал он, сжимая кулаки и подаваясь всем телом вперед, но вдруг сник и пошел в дальний конец несяков, и долго сидел там неподвижно, своей молчаливостью пугая Юльку.

Она уже окончательно пришла в себя, словно выплыла из глубокого омута. Холод брал свое, лихорадка, казалось, вытравила из тела остатки тепла, и полуживой девчонке стало так страшно, что крепиться больше она не смогла и завыла громко, по-бабьи: