Белая дорога - [116]

Терезий не отвечал. С его стороны не прозвучало ни подтверждения, ни опровержения. Одна из его больших рук стиснула мое плечо и поставила меня на ноги.

— Время пришло, брат. Вставай, вставай.

Нож рассек веревки, связывавшие мои ноги. Я почувствовал боль, когда кровь, наконец, прилила к затекшим мышцам.

— Куда мы идем?

Он удивился, и только тогда я понял, насколько ненормальным он был. Он был сумасшедшим задолго до того, как его привязали к столбу на солнцепеке, психом, который все эти годы держал изуродованную женщину вдали от людей под защитой своей старой матери только для того, чтобы она могла послужить какой-то странной миссии.

— Обратно в западню, — сказал он. — Мы идем обратно в западню. Самое время.

— Самое время для чего?

Он осторожно подтолкнул меня в спину:

— Время показать им Белую дорогу.

У его небольшой лодки был мотор, но он развязал мне руки и заставил грести. Он боялся: боялся, что шум может привлечь к нему людей раньше, чем он будет готов. Боялся, что я могу наброситься на него, если он не найдет для меня занятия. Один или два раза во время пути я подумывал о том, чтобы броситься на него, но револьвер, который он теперь держал в руках, ни разу не шелохнулся. Всякий раз он кивал мне и улыбался, как только я переставал грести, будто мы были старыми друзьями, отправившимися на прогулку по реке в конце дня. День понемногу угас, и нас обступила темнота.

Я не знал, где находится женщина. Я только знал, что она ушла из дома раньше нас.

— Вы не убивали Марианну Ларуз? — спросил я, когда мы подплыли к дому, который был построен выше отмелей, и на нас залаял цепной пес.

Звяканье его цепи разнеслось в вечернем воздухе. Свет на крыльце дома погас. Я увидел, как с него сошел человек и принялся успокаивать собаку. Его голос не был сердитым, и я почувствовал к нему симпатию. Я видел, как он треплет собаку за ухом, а ее хвост в ответ мотается из стороны в сторону. Навалилась усталость. Я почувствовал, что приближаюсь к концу всего, как будто бы эта река была Стиксом и меня заставляли переплыть его без перевозчика. Казалось, как только лодка коснется берега, я погружусь в загробный мир и исчезну с лица земли. Я повторил свой вопрос.

— Это так важно? — спросил он в ответ.

— Да. Это важно для меня. Может быть, это было важно и для Марианны в момент ее смерти. Но вы не убивали ее. Вы еще были в тюрьме.

— Они говорили, что ее убил парень, а он уже не сможет опровергнуть их слова.

Я перестал грести и тут же услышал щелчок затвора: Терезий не шутил.

— Не заставляйте меня стрелять в вас, мистер Паркер.

Я бросил весла и поднял руки вверх.

— Это ведь она сделала? Мелия убила Марианну Ларуз, а в результате погиб ее племянник, ваш сын.

Он следил за мной все время, пока говорил:

— Она знает реку. Она знает топи. Она бродит по ним. Иногда ей нравится смотреть, как парни напиваются и развлекаются с девками. Я думаю, это напоминает ей о том, что она утратила, о том, что у нее отняли. Это было просто роковое стечение обстоятельств, что она увидела Марианну Ларуз, которая бегала среди деревьев в ту ночь, и ничего больше. Она узнала ее лицо, которое смотрело на нее со страниц светской хроники и газет. Ей нравилось смотреть на фотографии прекрасных женщин, и она воспользовалась шансом.

— Рок, судьба, — повторил он. — Вот и все.

Но, конечно, это было не все. История этих двух семей, Ларузов и Джонсов, пролитая кровь, искалеченные судьбы — все говорило, что дело здесь не просто в капризах судьбы или стечении обстоятельств. Около двухсот лет они отгораживались друг от друга, соблюдая соглашение о взаимном уничтожении, которое лишь отчасти осознавали с обеих сторон и которое подогревалось памятью о прошлом, когда один человек владел и распоряжался другим. Эта вражда разгоралась ярким пламенем от воспоминаний о нанесенных ранах и жестокой расплате за них. Их пути пересекались, сплетались друг с другом в критические моменты истории штата и самих семей.

— Она знала, что парень, который был с Марианной, ее собственный племянник?

— Она не встречалась с ним до того, как умерла девушка. Я...

Он помолчал, потом продолжил:

— Я не знаю, о чем она думает, но она немного умеет читать. Она видела газеты, и, полагаю, она приходила смотреть на тюрьму иногда поздно ночью.

— Вы могли бы спасти его, — сказал я. — Если бы вы пришли с ней, вы могли бы спасти Атиса. Нет такого суда, который обвинил бы ее в убийстве. Она безумна.

— Нет, я не мог этого сделать.

Он не мог этого сделать, потому что тогда он не смог бы продолжать карать насильников и убийц женщины, которую когда-то любил. В конечном счете ради мести он был готов пожертвовать жизнью своего собственного сына.

— Вы убили остальных?

— Мы оба, вместе.

Он спас ее и держал в безопасном месте, потом убивал ради нее и памяти о ее сестре. Он, таким образом, отказался от собственной жизни ради них.

— Все произошло так, как должно было случиться, — сказал он, как будто угадывая ход моих мыслей. — И это все, что я могу сказать.

Я снова принялся грести, оставляя на воде следы; капли падали обратно в реку в каком-то безжизненном ритме. Все это было похоже на то, что я как будто бы замедлил течение времени, растягивая каждый момент и делая его все длиннее и длиннее, пока, наконец весь мир не остановится. Весла застывали в момент, когда врезались в воду, как птицы, пойманные в момент взмаха крыльями. Комары казались соринками пыли, приклеившимися к рамке на картине. И казалось, что мы никогда не продвинемся вперед. Мы никогда не выберемся из этой темной ловушки, которая пахнет моторным маслом и отбросами. Память о вспыхнувшем тогда пожаре останется лишь в виде черных полос на камнях, лежащих вдоль русла реки.