Бегущий за ветром - [22]

Как мне трудно говорить!

Он рукавом вытирает с лица сопли и слезы. Что он мне скажет?

Но он не говорит ничего. В молчании стоим в потемках. Наши лица еле видны, и это хорошо. Я не смог бы выдержать его взгляд.

А он знает, что я все видел? И что у него в глазах? Осуждение? Негодование? Или, самое страшное, беззаветная преданность? Это было бы ужаснее всего.

Хасан пытается что-то сказать и не может. У него пропал голос, и рот открывается и закрывается беззвучно.

Он отступает на шаг и опять вытирает лицо. Сейчас расплачется и расскажет мне все.

Нет, обошлось. Только слюну сглатывает. И молчит.

Больше вопросов я не задаю. Предпочитаю притвориться, что ничего не заметил. Ну не вижу я темного пятна у него на штанах. И капелек крови на снегу не вижу.

— Ага-сагиб будет волноваться, — с усилием произносит Хасан.

И мы трогаемся в путь.

Все происходит, как мне мечталось. Открываю дверь прокуренного отцовского кабинета и вхожу. Баба и Рахим-хан пьют чай и слушают новости по радио. При виде меня отец широко улыбается и раскрывает свои объятия. Прячу лицо у него на груди и плачу. Баба прижимает меня к себе и укачивает, как маленького.

У него на руках я забываю обо всем, что случилось. Это такое счастье.

8

Целую неделю Хасан не попадался мне на глаза. Когда я спускался вниз по утрам, завтрак уже ждал меня на столе: поджаренный хлеб, свежезаваренный чай и теплое отварное яйцо. Выглаженная одежда была аккуратно сложена на плетеном стуле. Раньше Хасан ждал, пока я не начну трапезу, и только потом начинал гладить. За завтраком мы разговаривали, под шипение утюга пели старинные хазарейские песни про тюльпанные поля. Теперь никто не приветствовал меня по утрам — разве что выглаженная одежда. Еда в рот не лезла.

Однажды хмурым утром, когда я катал яйцо по тарелке, вошел Али с охапкой дров. Я спросил его, где Хасан.

— Он опять лег спать, — ответил Али, скрючившись перед печкой и открывая дверцу.

— А он сможет поиграть со мной сегодня?

Али замер с поленом в руке.

— Последнее время он только и делает, что спит. Сделает свою работу — уж я слежу — и в постель. Можно вопрос?

— Спрашивай.

— После состязания воздушных змеев он пришел домой весь в крови. И рубашка разорвана. Я у него спросил, что случилось, а он: ничего, просто подрался за змея с другими мальчишками.

Я в молчании катал яйцо.

— С ним ничего такого не произошло, Амир-ага? Он мне все сказал?

Я пожал плечами:

— Откуда мне знать?

— Ты ведь не скрыл бы от меня, правда? Если бы произошло что-то дурное?

— Я же сказал, откуда мне знать, что с ним такое? — повысил голос я. — Может, он заболел. Все болеют время от времени, Али. Ты хочешь заморозить меня до смерти или все-таки затопишь?

— Как насчет поездки в Джелалабад в пятницу? — спросил я у Бабы тем же вечером.

Отец, откинувшись на спинку кожаного кресла-качалки, листал за письменным столом газету. Сложив ее, он снял свои очки для чтения — я всей душой ненавидел их, ведь отцу еще далеко до старости, он в самом расцвете сил, на что ему эта дурацкая побрякушка? — и посмотрел на меня.

— А почему бы и нет?

Последнее время Баба соглашался на все, о чем бы я ни попросил. Мало того. Позавчера он сам предложил сходить в кино «Ариана» на «Эль Сида» с Чарльтоном Хестоном и Софи Лорен.

— Хасана ты с собой в Джелалабад берешь?

Ну зачем Бабе надо все испортить?

— Он болен, — пробурчал я.

— Правда? — Баба перестал раскачиваться. — Что с ним такое?

Я пододвинулся поближе к камину.

— Простудился, наверное. Али говорит, он все время спит. Сон его вылечит.

— Что-то не видно Хасана, не видно. — В голосе Бабы слышалась тревога. — Простудился, значит?

Ну зачем ты с такой заботой приподнимаешь бровь? Ненавижу.

— Обычная простуда. Так мы едем в пятницу, Баба?

— Да, да. — Отец оперся руками о стол. — Жалко, Хасан с нами не поедет. Тебе с ним было бы веселее.

— Нам и вдвоем с тобой хорошо, — возразил я.

— Только оденься потеплее, — весело подмигнул мне Баба.

Вдвоем-то оно было бы здорово. Только уже к вечеру среды Баба умудрился наприглашать еще человек двадцать пять народу. Позвонил своему троюродному брату Хамаюну, выучившемуся на инженера во Франции, и сказал, что в пятницу собирается в Джелалабад. Хамаюн, у которого в Джелалабаде был дом, очень обрадовался и заявил, что пригласит всю компанию — двух своих жен, детей, кузена Шафика из Герата, который с семейством как раз гостит у него, кузена Надера (с ним у Хамаюна враждебные отношения, но живут они в одном доме), да и братца Фарука надо взять с собой, а то еще обидится и не позовет на свадьбу дочери в следующем месяце, и еще не забыть…

Получилось три микроавтобуса битком. Со мной ехали: Баба, Рахим-хан, Кэка Хамаюн (Баба с раннего детства приучил меня обращаться ко взрослым мужчинам «Кэка» — дядя, а к женщинам «Хала» — тетя), две жены Кэки Хамаюна, одна постарше, узколицая, с руками в бородавках, вторая помоложе (она все пританцовывала, закрыв глаза), и две хамаюновские дочки-близняшки (тоже пританцовывали, непоседы). Я сидел сзади, зажатый с двух сторон между семилетними девчонками, которые то и дело шлепали друг друга, а заодно доставалось и мне. Меня сильно укачивало, тем более что дорога до Джелалабада — это два часа горного серпантина. Все в машине орали во всю глотку — у афганцев такая манера разговаривать. Я попросил одну из девчонок, Фазилю или Кариму, я их не различал, пустить меня к окну, пока мне не стало совсем плохо. Та только язык в ответ показала. Тогда я предупредил, что если ее новое платье пострадает, то я ни при чем. Минуту спустя голова моя высовывалась из окна, перед глазами качалась ухабистая дорога, мимо проносились, колыхаясь, грузовики, набитые людьми. Я зажмуривался, старался дышать поглубже, ветерок дул мне в лицо. Только легче не становилось.