Бегство из гетто - [62]

…Из папки, где хранятся бумаги теперь уже, к сожалению, далеких студенческих лет, вынимаю пожелтевшую вырезку из газеты «Комсомольская правда». Заголовок: «Позорная резолюция Оксфордского клуба. Открытое письмо студентам Англии». Вверху, на полях газеты, чернилами, поблекшими от времени — стихотворные строки: «Он парторг на первом курсе, он придумал клуб дискуссий, возмущением горя, пишет письма за моря». И подпись — В. Торопыгин.

Вот ведь как бывает: маленький толчок — и память, как маховик, начинает раскручивать из глубин своих далекие события и связывает их в тугой узел с тем, что волнует и тревожит сегодня.

…То сентябрьское утро, когда после демобилизации из армии я шел на первую лекцию в университет, выдалось, помнится, теплым и солнечным. Костюм, сшитый перед самым отъездом на Родину у лучшего портного Эрфурта, рубашка и галстук в тон ему, элегантная кожаная папка с блестящей молнией — я, казалось, не шел, а вся эта импортная «упаковка» несла меня сквозь завистливые, как мне тогда казалось, взгляды ленинградцев, и по внешнему виду в то время далеко еще не оправившихся от тягот войны, блокады, эвакуации.

Приподнятое настроение как рукой сняло, едва я поднялся в актовый зал филологического факультета, где должка была состояться вводная лекция для первокурсников. Среди разноцветья девичьих платьев, мальчишечьих кургузых пиджачков и курток плотным массивом зеленели ряды кителей и гимнастерок со следами недавно снятых погон. Блестели начищенные пуговицы, ряды орденов и медалей. Ребята сидели, как солдаты стоят на параде: серьезные, подтянутые, плечом к плечу.

С трудом дождавшись перерыва, я бросился в укромное место, быстро прикрепил к пиджаку орденские планки и тогда уже со спокойным сердцем «сел в строй», рядом с вояками — так называли нас с первого курса.

Мы быстро подружились, как, впрочем, и со всем остальным курсом. Ведь девушки и парни, пришедшие в университет со школьной скамьи, из ремесленных училищ, тоже хлебнули своего военного горя — и блокадный Ленинград, и эвакуацию по льду Ладоги, и работу для фронта на фабриках, заводах, в колхозах, и голод и холод, и для многих — сиротство. Они с полным правом могли сказать о себе словами тогдашнего комсорга курса, а ныне известного советского поэта, секретаря правления Союза писателей СССР Юрия Воронова: «В блокадных днях мы так и не узнали: меж юностью и детством где черта?.. Нам в сорок третьем выдали медали и только в сорок пятом — паспорта».

Каждому поколению свойственно окрашивать свою юность в романтически приподнятые тона. И для моих университетских сверстников, детство и юность которых поглотила война, эти студенческие годы навсегда остались самыми радостными и яркими. Кончилась война, страна залечивала ее раны, отменили продовольственные карточки, снижали цены… И хотя жить и учиться было ох как нелегко — за годы войны многое перезабыли, а ведь это университет, здесь не только русский язык, но еще и латынь, и старославянский; стипендии едва хватало на полмесяца, многие ночами подрабатывали — разгружали вагоны с картошкой, сбрасывали снег с крыш — повышенная стипендия для фронтовиков и других ребят была не только делом чести, но и жизни. И все же жили как-то удивительно энергично, целеустремленно, с твердой верой, что завтра будет и легче и лучше.

А время было тревожное. Из американского города Фултона уже прозвучали первые залпы «холодной войны», когда бывший союзник, бывший английский премьер Черчилль призвал к новому «крестовому походу» против социализма, против СССР. Страницы газет еще не остыли от отчетов с Нюрнбергского процесса — холодящих душу подробностей фашистских преступлений против человечества.

Вот к этому времени и относятся и вырезка из «Комсомолки», и те стихотворные строки, которые написаны на ее полях. Доброй памяти Володя Торопыгин, восторженный юноша, ставший затем известным поэтом и рано, к сожалению, ушедший от нас, тогда, конечно, преувеличил рифмы ради. Меня действительно избрали партгрупоргом курса, но дискуссионный клуб придумала вся наша партгруппа, самая многочисленная на филфаке и состоявшая почти полностью из демобилизованных ребят, и письмо «за моря» писали все вместе.

Не помню уже, кто принес весть, ошеломившую и возмутившую всех: дискуссионный клуб Оксфордского университета принял резолюцию, одобряющую свободу фашистской пропаганды в Англии.

Как?! Мы не могли этого понять. Всего два года прошло после окончания войны, мы еще всеми порами ощущали горе, которое фашизм принес нашей стране, прошагав пол-Европы, видели и ее страдания, и горы человеческого пепла у еще не остывших печей крематориев. Мы помнили варварские бомбардировки английских городов, трагедию Ковентри, не забыли и английских парней, которые сложили головы в Дюнкерке, в Арденнах, на Эльбе. И — подумать только! — это позорное решение приняли наши одногодки, а ведь кто-то из них воевал, кто-то осиротел, кто-то лишился крова… Забыть все это — значит предать не только память миллионов павших, но и живых, предать забвению зло, причиненное человечеству фашизмом.

Решение возникло сразу: от имени нашего дискуссионного клуба обратиться с открытым письмом к студентам Оксфорда, ко всем студентам Англии. Это были несколько дней, когда мы невнимательно слушали лекции и пропускали семинары: в одиночку и группами писали письмо, десятки вариантов. Уже не помню всех, кто принимал в этом участие, кажется, весь факультет: и Сережа Яцковский, летчик-разведчик, Герой Советского Союза, и Маша Харшак, пережившая блокаду в Ленинграде, и Миша Гуренков, дважды бежавший из фашистского плена и вернувшийся с фронта гвардии старшим сержантом с орденами Отечественной войны, Красной Звезды, медалью «За отвагу», и бывшие офицеры Толя Введенский, Лев Гальперин, Валерий Ермолаев, и Борух Непомнящий, и Федор Абрамов, впоследствии автор знаменитой трилогии о Пряслиных, и Наташа Гуковская, известная многим читателям и телезрителям как Наталья Долинина, и бывшие блокадные мальчишки Юра Воронов и Леша Гребенщиков…