Бегом с ножницами - [9]

А наша собака, Крим? Она наотрез отказалась переезжать. Мы взяли ее с собой в Амхерст, но она убежала и прошла пешком всю дорогу обратно, в Леверетт, в наш старый дом. Новые люди, которые теперь там жили, приняли ее и стали о ней заботиться. Поэтому даже у нее началась новая жизнь.

Да, теперь жизнь станет похожей на кондиционер для стирки белья, на салат из тунца под белым соусом, на торговлю в режиме наибольшего благоприятствования.

Мастурбаторий

Доктор Финч заложил руки за голову и откинулся на спинку плетеного вращающегося кресла. Мама сидела напротив на ярком диванчике, а я — между ними, в другом кресле. Мамины давно не бритые, в босоножках с узкими ремешками ноги были напряженно скрещены и время от времени нервно вздрагивали. Она закурила третью сигарету.

Мне было двенадцать, но чувствовал я себя по крайней мере на четырнадцать. Родители мои разошлись больше года назад, и мама постоянно встречалась с доктором Финчем. Она не просто каждый день бывала у него, а просиживала в кабинете по несколько часов. А если не удавалось попасть на прием лично, то непременно консульти-ровалась по телефону. Иногда, как сегодня, она брала на сеанс меня. Мама считала важным, чтобы мы с доктором поближе узнали друг друга. Думала, что он поможет мне уладить проблемы с учебой. Суть этих проблем состояла в том, что я просто отказывался ходить в школу, а она ничего не могла со мною поделать. Кажется, ее смутно беспокоило и то, что у меня нет друзей моего возраста. Вернее, вообще какого-нибудь возраста.

За городом у меня было двое знакомых ребят, но мы больше не дружили. Моя мама рассердила их мам, и те запретили сыновьям со мною играть. Я так никогда и не узнал, что она им сделала. Зная ее, могу сказать: да все что угодно. В результате я в полном одиночестве смотрел в окно квартиры, которую мы арендовали, и мечтал о времени, когда мне исполнится тридцать. Конечно, за исключением тех часов, что я проводил в кабинете доктора Финча.

— Каким бы духовно возвышенным я ни был, — про изнес доктор Финч с игривой искрой в глазах, — я все же человек. Причем мужского пола. Я еще очень даже муж чина.

Мама выпустила изо рта колечко дыма, и оно полетело к потолку.

— Вы, черт возьми, сукин сын, — ответила она. Сейчас голос ее звучал игриво, а совсем не так пугающе, как когда она говорила какие-то неприятные вещи.

Финч покраснел и рассмеялся.

Возможно, — продолжал он. — Мужчины вообще сукины дети. И ты станешь сукиным сыном, Огюстен. —

Доктор посмотрел на меня.

А вы — сука, — обратился он к маме.

Я самая большая сука в мире, — согласилась она и ткнула сигарету в горшок с каким-то желтеющим растением.

Это очень полезно для здоровья, — заметил Финч. —

Вам нужно быть сучкой.

Лицо мамы стало торжественным и гордым; она даже слегка приподняла подбородок:

— Доктор, если быть сукой полезно для здоровья, то я самая здоровая женщина на земле.

Финч с удовольствием рассмеялся, даже хлопнул себя по коленям.

Мне ситуация вовсе не казалась смешной. Я считал, что мама становилась сукой периодически, приступами. А вообще-то она представляла собой редкий вид сальмонеллы: тип психотически-исповедального поэта.

— Так вы действительно ею пользуетесь? — спросил я, переводя разговор на то, о чем мы говорили до этого, а именно на комнату за кабинетом.

Финч повернулся ко мне.

— Конечно. Как я уже сказал, я мужчина, и у меня есть определенные потребности.

Я пытался понять, что он имеет в виду.

— Так когда же вы ее используете? В перерывах между приемом пациентов?

Финч снова рассмеялся.

— Между пациентами. После пациентов. А иногда, если пациент особенно нудный и утомительный, я прошу меня извинить и удаляюсь в мастурбаторий.

Он взял с низкого плетеного стола номер «Нью-Йорк тайме».

— Вот, например, сегодня утром я читал о Годде Меир.

Невероятная женщина. Высокоразвитая. В духовном отношении она именно такая женщина, которая должна была стать моей женой. — Он слегка покраснел и поправил пряжку на ремне. — Поэтому чтение статей о ней оказывает мощное воздействие на мое либидо. Всего лишь за пять минут до вашего прихода я восхищался ее фотографией вот в этой газете. А в результате, как только вы оба уйдете, буду вынужден отдать долг природе.

Я посмотрел на закрытую дверь и представил за ней комнату с отвратительной кушеткой; шкафы, заполненные лекарствами; старые подшивки «Нью-Инглэнд джорнэл оф медисин». Представил журналы «Пентхаус», целые стопки, рядом с кушеткой. Мысль о том, что толстый доктор Финч поскорее выпроваживает пациента и отправляется заниматься онанизмом, глядя на намалеванные аэро-графом изображения влагалищ или, того хуже, на фотографию Голды Меир, лишала меня душевного равновесия.

— Хочешь отправиться на экскурсию? — поинтересовался он.

На экскурсию куда?

Мама кашлянула.

Разумеется, в мастурбаторий, — пророкотал он.

Я закатил глаза. С одной стороны, мне хотелось пойти на экскурсию. С другой — было так противно, что даже не интересно. Я взглянул на постер с изображением Эйнштейна. Надпись под портретом гласила: «Скука — болезнь юности». Нет, мне скучно. Я, пожалуй, пойду отсюда.

— Ну, дело твое. Однако учти, ты многое теряешь, — ответил доктор. — Сам не знаешь, чего лишаешься-.