Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - [91]

— Нет, убили, убили! Батюшку-царя! С наследником Алешей! Мальчика больного! У него кровь голубая, а вы?! — Я захлебываюсь гневными воплями. — А вы из маузера в упор! Звери вы! Пусти! Фашис…

Мне затыкают рот.

Все разбегаются перед офицером, уносящим меня из Зимнего дворца. Я рвусь назад, над погоном колючим, — залы убегают, один за другим. Взмахивая руками, как на льду, несется мама, а за ней уже отстала тетя в кителе. И еще выдвигаются залы, и вот она уже вдали, как в перевернутом бинокле.

Мои руки скользят по круглой стене Главной лестницы. Уносятся статуи галереи Растрелли, а потом меня утаскивают вниз, в подвалы мраморные раздевалок…

На морозе я прихожу в себя. Под сапогами несущего меня офицера визжит снег, и в свете удаляющегося дворца радужно сияют оледенелые деревья. Ухватываясь за прочно пришитый к плечу погон с четырьмя звездочками — не выпасть бы из рук, — я притираюсь щекой к шершавой шинельной груди.

Рядом с нами всхлипывает мама. То и дело ее рука с платочком выныривает из черной муфты.

— Вы нас куда сейчас, товарищ капитан? — с тревогой спрашивает мама.

— Куда прикажете, мадам?

— Тогда уж мадемуазель, — слышу я сырую улыбку. — Значит, арестовывать нас с ним не будете?

Капитан останавливается как вкопанный.

— Вы за кого меня принимаете? Я — армейский офицер!

Мы идем дальше, и он начинает смеяться.

— Вы о чем?

— Да так… Ребенок был резов, но мил — так, кажется, у Пушкина? Такое, кстати, я уже слыхивал. В сорок пятом, в Югославии. От эмигранта одного. Между прочим, князя. Но чтоб младенец формулировал, как недобитый монархист!..

Капитан хохочет.

— А все дедулины уроки! — Мама заглядывает мне в лицо, я притворяюсь спящим. — Больше ты у меня в Большую Комнату не пойдешь!.. Дед у него.

— Ясно, — подбрасывает меня капитан.

Мы стоим у стен Адмиралтейства. Снег замел горки пушечных ядер, забил жерла мортир за чугунными цепями. Мама выстукивает каблучками меховых своих «румынок». Троллейбуса все нет. Тогда капитан вдруг закладывает два пальца в рот, отчаянно свистит, и вот уже к нам подъезжает роскошный черный «ЗИМ»-таксомотор.

— Вы что? — пугается мама. — Нет-нет. Мы на троллейбусе.

И она садится к нам в «ЗИМ».

— Куда? — Спрашивает шофер.

— Сейчас нам скажут, — говорит капитан.

Мама молчит, тогда говорю я:

— К Пяти Углам.

— Давай, друг!

И мы едем. Огибаем сквер Адмиралтейства и выезжаем на залитый огнями Невский.

— А знаете что? Давайте-ка распишемся.

Мама смеется.

— Как? Так вот сразу и?…

— Ну а чего? Ведь все же ясно.

— Кому? Я ведь о вас не знаю ничего.

— Чего там знать? Родился на берегах, но не Невы, а Енисея. Поехал в Москву на инженера учиться — мобилизовали со второго курса Бауманки. А там, значит, война. От Белокаменной дошел до Вены — ни царапинки. Нет, вру: таки ободрали мне шкуру, но так, пустяки. Хотел демобилизоваться — отказали. После войны изъездил пол-Европы. Потом направили к вам, в Северную Пальмиру. В Бронетанковую Академию. Кончу — опять куда-нибудь зарядят в диапазоне от Берлина до Пекина… Что еще? Ах да! Фамилия Гусаров. Звать Леонид, а лучше Леня. А вас?

— Любовь, — смутилась мама.

— Ну, все! — вскричал Гусаров. — Судьба!

— Но у меня ведь сын вот.

— Усыновляем!

— И дочь еще… От первого брака.

— Удочеряем!

— Но, товарищ капитан…

— Леня то есть.

— Да, Леня… Вы же обо мне ничего не знаете! У меня, быть может, прошлое?

— Оно у всех сейчас. Итак, Любаша?

— Нет-нет! Я все должна спокойно обдумать.

— Все! Умолкаю до Пяти Углов.

— По-гвардейски, товарищ капитан! — сказал шофер. — Случаем, под Сталинградом не были?

— Друг! — оборвал капитан. — Человек думает!.. — И он добавил: — Был.

Мама начала думать мимо черно-белых коней на Аничковом мосту, но, когда «ЗИМ» затормозил у черного провала нашей подворотни, подняла голову и сказала, что не знает, что и сказать.

— Тогда я скажу, — решил капитан. — Свадьбу играем в «Англетере».

— В «Англетере»? Никогда!

— Это почему?

— Сергей Есенин там повесился. Поэт.

— Поэт? Ладно… Как насчет «Европейской»?

Он бросил шоферу сторублевку «без сдачи», распахнул дверцу, выпустил маму и вынес меня.

— Вас ждать, товарищ капитан? — перегнулся шофер.

— Сейчас нам скажут.

И мы с капитаном сверху поглядели на маму, которая засмеялась и махнула рукой:

— Езжайте уж!

И «ЗИМ» уехал. В метель. А капитан остался…

Свадьба

Среди прочих предметов, оставшихся от «Прежнего Мира», как называла бабушка некое исчезнувшее, мифическое, но вместе с тем еще вполне конкретное прошлое, была у них с дедом в Большой Комнате пара стульев. С тисненой кожей на сиденьях, а на спинках с языкатыми чудищами — химерами. Это у них были самые красивые стулья, и бабушка поставила их во главу накрытого стола.

— Для молодоженов.

— А я где сяду?

Бабушка влезла на табуреточку, задула под Богом лиловую лампадку и двумя руками сняла с этажерки самшитового дерева стоящий на ней алюминиевый ящичек. Этот ящичек она отнесла в зеркальный шкаф. Вернулась, переставила на этажерке черные граненые вазы с бессмертниками и ответила жестко:

— Свадьба, Александр, не детский праздник.

Тогда я приволок из Маленькой Комнаты свой стул и раздвинул им «химерные»:

— Сяду с мамой.

— С твоей мамой сядет ее жених, — ответила бабушка и выставила мой стул вон.