Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - [76]

Он пересек свои границы. Видоизменился. Теперь он возвращается домой.

Откатил дверь, вошел и сел.

Напротив Комиссарова, который, помедлив, оторвал глаза от будапештской окраины.

— А знаешь? Тебе побриться б не мешало.

Александр оскалился и затрещал своей бородой.

— Ты полагаешь?

— Тем более что в День Победы приезжаем. Надо в человеческий вид себя привести. А то пораспустились, понимаешь…

Александр перебил:

— Спасибо.

— Не за что.

— Что вещи из отеля захватил. И за сухой паек.

— А что же их, бросать на произвол? Утро — тебя нет. К обеду не явился. Доброжелатели меня уже подначивали: «Не выбрал ли свободу твой писатель?» Хорошо, хоть к отходу поезда не опоздал.

— Спасибо, — повторил Александр.

Оба смотрели в окно.

— Абрикосы облетают. Когда въезжали — помнишь? — были в самом цвету.

— Зато яблони распустились.

— Да… Плодоносят, наверное, этими красными — «ионатан». В распределителе зимой у нас бывают. Теперь-то буду знать, откуда яблочки. Эх, Александр! Ведь не страна, а райский сад. Короче говоря, была у нас однажды в жизни прекрасная Хунгария. Случилась с нами. А сейчас за это нам платить, и я, наверно, первый в списке… Ладно. — Со вздохом он поднялся. — Наверх пошел. Итоги подводить.

— Удачи.

— А-а!.. — Горловой этот звук Комиссаров сопроводил отмашкой безвольным жестом приятия судьбы.

Александр пал на сиденье — вниз лицом и в угол головой.

Въезжали в Венгрию, можно сказать, триумфально, на «мягких местах» международных спальных вагонов, а для возврата сунули едва ли не «столыпин» — состав обшарпанный и грязный. Сиденье было жестким, как, должно быть, нары. Он подложил ладони под бедренные кости. Как танком перееханный — таким плоским себя он чувствовал. Сделай мне больно, мой колючий. Не раздеваясь — перед новой их атакой, и автомат твой поперек стола — на расстоянии руки… Мы знаем, что все это кончится. Не сегодня, так послезавтра. Кольцо блокады уже замкнулось на горле Города, а родины границы окружены их танками давно. Никто на помощь не придет, мы знаем. Америка? Свободный мир? Забудем навсегда. «Голубые каски» ООН не спустятся в наши руины на парашютах цвета парадиза. Мы знаем, мы недаром с тобою интеллектуалы. Вместо иллюзий у тебя русский автомат. Нет, не «Калашников», а тот, который отнял ты у Солдата с мемориала Освобождения. С дисковым магазином. ППШ — системы Шпагина. Ты весь пропах бензином. Ты простужен. Твои ладони забинтованы. А у меня трофейная винтовка на ремне. К стене ее приставим. Здесь просто негде прислониться… Номер отеля сомнительнейшей репутации. Рухнула вместе со старым зеркалом часть потолка — он слишком много видел. Известка с кирпичами продавила порочную кровать, а шторы с кольцами сорвались в грязь. Пыль и кирпичный порошок. Трогай меня шершавым бинтом своей руки, и теплыми над ними пальцами. Трогай, где хочешь, а ты хочешь там, где я хочу. Эту жемчужинку трогая — размером в одну оставшуюся клипсу. Пока еще живые, трогай, но это ненадолго. Поперек кровати повали. Возьми, как танцовщицу из кабаре внизу. Отель «Пипакс», моя судьба. Что это, кстати, значит — «Пипакс»? Это слово пахнет пипифаксом. Писсуаром в подвальчике кафе. Но это просто красный мак, мой мак, который роза, но не будет ею. Возьми ее. В соку, в поту, в моче, в говне, в слюне, в отчаянии с любовью. Сделай больно. Как проститутке, которой ты за это уже щедро заплатил. Ты не был никогда? Ты не платил? Тогда ты не клиент. Хозяин. Сутенер. Халиф. Мой повелитель!

Александр перевернулся на спину.

Сверху, в багажном отделении, пара тощих матрасов выдавливала из себя полудохлые подушки. Зеркало на задвинутой двери купе с безумной болью отражало небо за окном.

Вернувшись, Комиссаров с порога бросил на стол бумаги десть.

С минуту не садясь, смотрел в окно.

— Закат, однако, — сказал он. — Будто зарезали кого.

— Меня, — ответил Александр.

— Тебя?

— Угу.

— Тогда, писатель, ты не один…

Комиссаров порылся в папке, выбросил на стол пару затертых плиток чуингама, вытащил список творческой группы, напечатанный на машинке, и вынул из нагрудного кармана стержень для шариковой ручки, красный и почти исписанный.

— Пожевать не хочешь?

— Стержень?

— Резинку штатскую. Последняя…

— Свою последнюю уже сжевал.

— Как знаешь. — Комиссаров втянул в рот белесую пластинку, ругнул поезд, в котором даже пепельницы не опорожнили, и свесил над бумагой прядь немытых волос. Несколько раз он пробовал шарик, выписывая вензеля. Отчитаться велено мне в письменной форме. Новая метла метет ну прямо, как железная.

— Кто, Хаустов?

— А кто же… Кстати! Помнишь нашу переводчицу? — поднял Комиссаров голову. — Ту, первую? Ибоа?

— Ну?

— На вокзале она была.

— Нет? — встрепенулся Александр.

— Хаустов опознал. Стояла на перроне. С видом террористки — говорит. Уж не тебя ли провожала?

— А может быть, встречала?

— Кого?

— Кого-нибудь.

— Возможно, так. А что же твоя внучка не пришла?

— Не ходит без охраны.

— А где охрана?

— Отдыхает.

— Ну да?

— Суббота же. Уик-энд.

— Даже ГБ на отдыхе! А мне, бля, подводить баланс! Да еще в письменном виде!

Комиссаров с чувством выплюнул резинку в фольгу, завернул «на потом», закурил сигарету, вынув ее, погнутую, из кармана, и снова навис над верхним белым листом в пачке. Снова поднял голову: