Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - [6]

— Ну, ёб же твою…

— Вернёмся. Горючего до дома хватит, — утешил француз.

— А до Брюсселя?

— Может быть. А там?

— Там у меня кредит.

— Какой?

— Неограниченный.

— То есть?

— Читатель.

Люсьен восхитился:

— Ну, русские… Скромностью не страдаете.

— Вперёд!

5.

Ракетами СС-20 летели в них машины галльских любителей быстрой езды, на своей левой то обгоняли они, то делали их, но в целом трафик на Европейской 10 был пунктирен, особенно на их стороне — к исходу уик-энда из давшей Алексею убежище благословенной и самодостаточной страны охотников бежать было немного, так что машины, с которыми они состязались, были почти сплошь иностранцы, на которых передний, поверхностный план сознания эмигранта с известным стажем реагирует уже с «петушиным» автодорожным шовинизмом: вон, дескать, «ростбифы» — британцы — слева держат руль (хотя их абревиатура «GB» вызывает ещё чисто советский рвотный спазм по ассоциации), а вон «капустники» — «D» — на пошлых «мерседесах», при этом бельгийских и голландских вкраплений даже мысленного замечания не удостаивая.

— По этой дороге я уже убегал.

— Когда?

— Я не рассказывал?

Из отчего дома в Гаскони сын отставного полковника впервые дал тягу в пятнадцать.

— Завидую. Там, откуда я, в этом возрасте далеко не убежишь.

— Здесь тоже…

— Но ты же убежал до Катманду?

— Не в первый раз.

— А как было в первый?

На выезде из Парижа юный Люсьен тормознул одного месье, который вёл себя прилично до Компьена, после которого съехал на обочину и сбросил маску. Обстоятельства тому сопутствовали — вечер перед Рождеством, автострада пуста, как заснеженные поля по обе стороны. Когда Люсьен отклонил гнусное предложение, месье распахнул дверцу. Нет, он не вышиб отрока из кабины, как мог бы в аналогичном случае шофёр грузовика, он просто предъявил строптивцу альтернативу, которую беглец и выбрал. Педофил умчался в лоно семьи, а Люсьен поднял воротник, втянул руки в рукава и зашагал по заиндевелому асфальту в том направлении, куда стремился из родной провинции. Шапок во Франции избегают даже в морозы, что сходит с рук разве что парижанам, которых на каждом шагу готов согреть их город. Но вокруг был не Париж, а снежная равнина. Тогда, в конце 60-х, климат ещё не свихнулся, и Рождество подступало старое и люто доброе («Березина!» — как говорят во Франции про мороз). Но люди надвигались уже новые — две-три машины за час ходьбы пролетели мимо. Подросток околел и лёг на дорогу. Наполеоновским воином — только не в России. Он лежал в ожидании смерти, однако очередная машина не только не переехала его, как собаку, но и подобрала в своё накуренное тепло. Женское! Спасительница за рулём оказалась стюардессой авиакомпании «Сабена», сломя голову она гнала по пустынной Франции, опаздывая на рейс Брюссель — Нью-Йорк…

— Надеюсь, дефлорировала?

— Если бы, — с горечью воспоминания ответил Люсьен, теперь водитель сам. — В Брюсселе оставила меня в своей квартире, там чулки висели в душе… Представляешь? Они тогда ещё чулки носили… Обычные нейлоновые, но кончил от одного вида. И сбежал, не дождавшись её из Нью-Йорка.

— Куда?

— Следуя потоку, как учит Лао-дзы. Тогда мы все бежали в Амстердам.

— Не в Катманду?

— Это потом. А вы?

— Мы в основном в себя.

— Потому что русские интраверты?

— Потому что дальше СССР нам было не убежать.

— Ты же сумел.

— Когда? Когда, Люсьен? Земную жизнь пройдя до половины…

— Лучше поздно, чем никогда.

— А вот не знаю…

Рожь не рожь — тучно колосится всё на местах рождественского сюжета.

Лето.

Июль…

Странно впасть в меланхолию — ведь не Россия пролетает мимо. Но без анестезии тянет из-под кожи этот вид саднящую нить ностальгии по изобильно-захолустной окраине — будто сам он родом отсюда, из этой самой ржи без пропасти, и в детстве радио пело не про «могучую, кипучую, никем не победимую», а приторным голосом Шарля Трене, которого так извращённо любит авангардистка Констанс:

Douce France, cher pays de mon enfance…[24]

Франция, колыбель. А разве нет? Разве не здесь он, Алексей, родился, сбросив опыт небытия и начав отсчёт с нуля? Колыбель и могила, куда, Владимир Семёнович, так и сойти мне подростком, поскольку при таком отставании от них не дожить уже до зрелости… Пускай. Сбежим. Эмигрируем. Регрессируем! Снова начнём и подохнем, как дети — в Крестовом исходе сверхдержавы на Запад. Впадём в парадиз. Посреди обречённой этой жизни внезапно и вновь — douce France! Инфантильный оазис, остров детства России… Мерси.

— Вот и граница, — сказал Люсьен.

— Уже?

Слева по дороге возник пограничный пункт, при виде которого майка стала липнуть к груди Алексея. Сбрасывая скорость, Люсьен снял руку и полез за своей carte dʼidentite[25] в куртку у ног, но чёрно-синий пограничник с блестящим от пота лицом отмахнулся белозубо:

— Allez-y, les gars, allez-y…[26]

Машина выползла на ничейный асфальт. Кровь застучала во лбу Алексея, впервые в жизни покинувшего Францию. Отпустили, но впустят ли…

Розовый, как огромный ребёнок, старик в иноземной зелёной униформе улыбался им навстречу…

Но, может быть, коварно?

6.

Королевство Бельгия.

— Септант, нонант, — сказал Люсьен сварливо.

— Что значит?..

— Так они говорят вместо суасант-дис, катраван-дис… Les cons.