Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - [102]

Из негибкой кобуры, ремешком зацепленной за шишечку этажерки.

И — прижался к стене, прижимая «макарова» к животу. Он закрыл глаза и слышал, как в животе стучит сердце.

Это было его второе свидание с «макаровым». Первого в своей жизни, спрятанного отцом, вернувшимся со стрельбища, он снял со шкафа, подставив под себя два стула, один на другой, ножками на сиденье, а это было не просто — совпасть. А удержаться — еще сложнее. Оставив кобуру пустой лежать в пыли, он осторожно спустился на пол. Положив «макарова» на родительскую кровать, он разобрал стулья и задвинул их обратно под круглый стол. Подумав, он стащил со стола плюшевую скатерть и накрыл ею свой кабинет — большой картонный ящик. В боку была прорезана дверца. В этом кабинете Александр уединялся, читая и перечитывая свои первые книги. Это были очень интересные книги: «Устав строевой службы», «Устав караульной службы», «Танк», «Инструкция по противоатомной защите», «Легкое стрелковое оружие иностранных армий», «И. В. Сталин о военном искусстве», «Момент внезапности» и «Бдительность — первый долг воина». Еще здесь была винтовочная обойма с пятью патронами, увы, холостыми, старый полевой планшет, а также перочинный ножик, который Александр постоянно — чтобы придать ему воинственность штыка — держал в раскрытом состоянии. Итак, с «макаровым» в руке он влез в ящик, накрытый скатертью. Он сидел, согнувшись, и смотрел в сумраке на «макарова», преобразившего его правую руку. Потом «Макаров» повернулся и посмотрел в глаза Александра своей дважды окольцованной черной дыркой. Насмотревшись в дырку, он переложил пистолет в левую руку. Пальцами правой он крепко сжал косые черточки резьбы по обе стороны кожуха. Глубоко, прерывисто вздохнул и, задержав дыхание, стянул кожух, оголив ствол. До упора, а потом — неизвестно почему — «макаров» в этом состоянии зафиксировался. Дальше кожух не шел, но и обратно не надевался. Обезобразился «макаров». «Испортил я тебя», — подумал Александр и всхлипнул. Слезы закапали на погибший пистолет. Вдруг крыша-скатерть с ящика отлетела, и он весь, с пистолетом в руке, оказался как на ладони. «Дай», — опустилась мужская рука. Александр развернул пистолет рукоятью и вернул законному владельцу. Щелчок — и кожух покрыл ствол. Как просто! «И больше не трогай боевое оружие», — сказал отец — гвардии майор.

И вот, на празднике у капитана Асадчего, Александр нарушил запрет. Вжимаясь в стену за своим сквозным укрытием, этажеркой, он испытывал ужас. Они все пели, но уже охрипшими голосами, и каждое мгновенье отец мог оглянуться над своим погоном: «Ты чего это там? Подойди-ка!» С «макаровым» выйти из укрытия он не мог. Но не мог и обратно его в кобуру, потому что восторг был сильнее ужаса. И чем больше он сливался с пистолетом, тем все восторженнее и восторженнее было ему. Но как же все-таки быть?…

Уже клевали носом женщины, уже офицеры добили вторую поллитру, и капитан Асадчий, кулаками сжимая распахнутый на волосатой груди китель, пел и плакал:

Черный ворон, черный во-о-орон,

что ты вьешься надо мной?…

как вдруг явилось решение.

Александр сползает по стене. Осторожно кладет пистолет на крашеную половицу и задвигает под этажерку. Глубоко — пока входит рука. «Когда об этом забудут и капитану Асадчему выдадут другой — у них их много, — постучусь к ним, что-нибудь почитать… Вот эту: „И один в поле воин“… Дольд-Михайлика… И унесу тебя».

Ночью к ним негромко постучались. Плачущим голосом жена капитана Асадчего произнесла что-то в коридоре, и Александр притворился спящим. Вдруг всё всполошилось. Сквозь веки вспыхнул свет. Александр приоткрыл глаза и сразу понял, что капитану Асадчему капут. Как Чапай, окруженный беляками, как перед расстрелом, капитан стоял посреди их комнаты — босой, с голубыми венами на ногах, с мозолями, натертыми сапогами, с болтающимися штрипками галифе, которые, по-индюшьи раздуваясь над коленями, без сапог выглядели так, что было больно смотреть. Он был в белой полотняной рубахе, растерянно выпущенной поверх галифе, и руки его набрякшие свисали. Полураздетые, как в предбаннике, вокруг него стояли его жена, мама и протрезвевший папа Александра.

Стояли и смотрели на капитана Асадчего.

— Может, он его у полюбовницы забыл? — предположила капитанша. — Да боится сознаться?

Мама и папа Александра переглянулись.

— Ты нам откройся, Вань, — вдохновленная этой последней надеждой, взмолилась жена капитана. Розовая австрийская комбинация с уже пооторвавшимися кружевами была на ней в обтяжку. Она протянула к мужу руки, приоткрывая сверкающие от пота волосы под мышкой. — Ты, может, с дежурства идя, свернул на другой огонек? А там обронил его как-нибудь невзначай?

— А, Иван? — поддержал папа Александра. — Дело житейское, с кем не бывает.

Мама перевела взгляд на папу.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Помолчи! — оборвал отец. — Говори, Иван.

Капитан Асадчий всхлипнул.

— К-какой там огонек. Если бы! Теперь мне только под трибунал, товарищ майор. А лучше — в петлю! Чтобы, значит, честь офицерскую спасти. — Он взвел глаза, с треском надрывая на себе рубаху. — Черный ворон, весь я твой!