Беглецы - [30]

Мавра поразмыслила, надув сердито губки, сказала с обидой в голосе:

– Сей оборот, Иван, мне не весьма приятен. Али не помнишь наш уговор, али не знаешь, что мне не шкура та старая нужна была, а доказательство надежности твоей, силы да отваги. А тут выходит, что господин Беньёвский тебя проворней оказался. Не знаю, как и быть...

Иван взъярился не на шутку:

– Гляди-тко, не знает она! А окромя проворства много ль его достоинств рассмотреть успела?

– Да уж немало! Для оного дела бабе много времени не надобно – в минуту мужика спознать можно, коль нужда позовет! Любезней он тебя, приятности разные говорить умеет. Я, может статься, во франчужскую землю с ним уеду! Что мне в сем камчатском нужнике делать? Ну, женишься ты на мне, ну, избу сложишь, ну, робятишки у нас пойдут. А дале-то что? К тридцати годам на старуху похожей делаться, как наши бабы? В морщинах ходить от тягот и забот, с глазами гнойными от копоти и жира тюленьего? Нет, Иван, я красоту свою до старых лет сберечь хочу, чтоб ты меня – коль за тебя пойду – любил до самой смерти и до смерти же спать мне по ночам не давал! Уеду я отсель одна, ежели со мною не поедешь! Жить здесь не стану!

С минуту Иван молчал, собирая слова, насуплен был и бледен. Потом спросил:

– Песни сии, конечно, господин Беньёвский тебе напел?

– Да хоть бы и Беньёвский, что с того? Так что знай – не поедешь со мной в чужие земли, где, сказывают, красоте цена достойная имеется, разойдутся в разные стороны пути наши! Думай, Ваня, думай. Оно-то в постели да в покое легче думается, чем на охоте на медвежьей!

Улыбаясь, подошла к Ивану, наклонилась и крепко, будто на память долгую, поцеловала его в искусанные в муках губы.

Хворал он долго. Отпели да отыграли в отроге Масленицу, приближалось Благовещенье, и только тогда стал подниматься на ноги Иван. Беньёвский все это время ходил к нему, занимался с юношей науками, языками иноземными. Хвалил ученых европейских, подсмеивался над академиками российскими день ото дня все злей и ядовитей да на Ивана тишком глядел – что скажет? Ваня же при этом хмурился, но молчал Однажды все ж не вытерпел, дернул Беньёвского за рукав кафтана так, что затрещал на швах.

– Ты, сударь, русских не замай! Али ты во мне русака не признаешь? Учимся пока у вас, но дай срок...

Беньёвский виновато потупился:

– Извини, забылся, не стану боле...

Но Иван уж распалился, извинениям учителя не внял:

– А Мавре о прелестях земли чужой зачем напел? К ней в башку таперя земля французская втемяшилась – долотом не выскребешь!

– Да разве ж передумала она замуж за тебя идти? – вскинулись в насмешке густые брови наставника.

Иван, не сдерживаясь, крикнул:

– Ты, сударь, хоть и спаситель мой, но и губитель разом! И медведя убил, и Мавру чужбиной смутил! Да чего ж ты, сударь, не в свои дела все суешься? Она ж мне таперя условие ставит: поедешь за море – буду твоей, а нет... А я ж ее как полоумный люблю! Как тут быть?

– Да ехать надобно, ехать! – прокричал Беньёвский, ощерившись по-волчьи, зло и некрасиво. – Ну, поедем, голубчик, Ваня! Поедем, осмотришься: понравится – останешься, нет – вернешься, никто тебя неволить не станет! Зато увидишь, познаешь сколько! Зачем утончать себя до толщины червя дождевого, боясь, что не сможешь возвратиться в прежнюю нору свою, грязную и темную? Самая пора бежать, Ваня! Упустим сию возможность, так никогда уж не уедем – корабля не будет!

Иван сидел на постели, обхватив руками голову. Ответил глухо, но твердо:

– Поплыву с тобой, согласен.

Он не видел лица Беньёвского, который улыбнулся безобразно, криво, но, тут же совладав с собой, сказал:

– Спасибо, Ваня. Я ждал сего момента. Но для плаванья нам нужна команда. Сейчас пойдешь со мной к своим соотчичам... поддержишь. Согласен?

– Да, согласен.

– Ну и с Богом. Одевайся. Мы слишком мало времени имеем – месяц-полтора, успеть бы!

15. СОБЛАЗНЕННЫЕ, НО ДОВОЛЬНЫЕ

В избу к артельщикам Беньёвский и Иван прошли не стучась, обмели в сенях снег с сапог, дверь в покой открыли смело. Мужики в это время хлебали щи, увидев вошедших, заулыбались перемазанными ртами, радуясь выздоровлению охотника, о неудаче которого сожалели немало. Беньёвский оправил свой казацкий кафтан, узким ремешком опоясанный, и сказал приветливо:

– А вы, православные, ешьте, ешьте, на нас не глядите – мы сытые, подождем. Я-то чего зашел... спросить хотел, не запамятовали ль уговор наш постоять за цесаревича? Али уж похерили? В церквах-то, слышали, наверно, в ектеньях его величают особливо, наперед выносят имя...

– Слыхали! Слыхали! – раздались приглушенные набитой в рот едой голоса артельщиков.

– Не забыли мы дела того, помним!

– Ну а воинский-то припас готов у вас? А то получим знак откуда следует, а у вас еще конь не валялся.

Ему ответил Суета Игнат – поднялся с лавки, ладонью вытер губы и усы:

– Не боись, припас имеем. Десяток пистолей добрых раздобыли, фузей с десяток тож, порох есть, и пули льем до полного комплекта. Даже сабель семь штук спроворили. Но токмо... – и Суета тихонько подмигнул конфедерату.

– Что токмо?..

– Гуляет молва одна, что дело цесаревича могет остаться втуне.