Беги, Василич, беги! - [91]

Третий тост на поминках — за женскую половину покойного, а потом слов было предоставлено:

— Уважаемый товарищ Поэт, скажите что-нибудь, чтобы душа развернулась, а потом свернулась. Уж больно покойный любил ваши стихи.

Я встал, откашлял, поднял рюмку с водкой и продекламировал:

   Не боюсь я шагнуть в пустоту,

   Где не будет свободы, пространства,

   Мне поставят на ноги плиту,

   Черный мрамор под стиль Ренессанса.

   И портрет на артиста похожий,

   И стихов непрочитанных том,

   Наклонитесь, прохожий, я вам съезжу по роже

   Хулиганским и хлестким стихом.

   Нет, не бойтесь, такого не будет,

   Воспитанье мое — прошлый век,

   Не лежал пьяной мордой в изысканном блюде,

   Хотя мог, как любой человек.

   Пусть мне камень как столик поставят,

   Чтоб закуска была и вино,

   И в сторонке серебряный шкалик,

   Что с читателем пью заодно.

   Наливайте, ребята, полнее

   За любовь и достойных вас баб,

   Возвращайтесь вы к ним поскорее,

   Хорошо, что о вас не скорбят.

Бурные аплодисменты были оценкой этих стихов.

Выпив, я сказал:

— А еще я обещаю открыть школу начинающих писателей и первым записываю в него сына провожаемого нами товарища. Нужно, чтобы люди с нашего уровня были основой интеллектуального потенциала всей нашей пирамиды. Нам нужны Достоевские и Толстые, чтобы молодые люди, убившие старуху-процентщицу, были не только преступниками, а выразителями духа МНР.

Еще шквал одобрительных аплодисментов и после этого поминки превратились в неуправляемую пьянку с песнями и плясками по случаю, к похоронам не имеющим отношения.

— Ну, ты и дал, — сказал Кондрат Петрович, — ты хоть представляешь, что ты сделал. Наша община задохнется от обилия того, что в новом мире называют не литературой, а просто чтивом. У каждого из здесь собравшихся довольно богатое криминальное прошлое и все, что будет написано, это будет уголовная чернуха, от чтения которой у людей будет пропадать аппетит и вообще настроение устремится к нулевой отметке в безверии на что-то лучшее, если у тебя в кармане нет нагана и накачанных бицепсов с умением сбивать с ног какое-нибудь чудовищное животное.

— Любое кризисное общество должно проходить этап чернухи в искусстве. Это все равно, что оказаться посредине зловонной лужи и видеть берег, но возможности перегнуть нет. Приходится писать об убийствах, чтобы сделать кирпич для прохода к чистому и светлому, потому что от того, как напишешь об убийстве будет зависеть количество убийств в дальнейшем. Либо это будет романтика убийства, либо это будет отвращение к самому убийству и убийце.

— Но ведь невозможно воспитать писателя за два или за три месяца, это очень длинный процесс, — сказал Кондрат Петрович.

— Естественно, — согласился я, — но с чего-то нужно начинать. Вначале это будут графоманы, которые будут отсеиваться по мере непопулярности их произведений, а из некоторых графоманов вырастут вполне добротные писатели, которые составят славу и гордость новой МНР. Я даже гимн для них написал:

   Графоманов не садят на грядках

   И не делают их в постелях,

   Они пишут что-то в тетрадках,

   У портретов стоят в галереях.

   Все сверяют свое фото

   С полотном Ильи Глазунова,

   Может тот, непонятный кто-то

   Это он, не сказавший слова

   О капризах природушки русской,

   О курильских огромных крабах,

   О квартире чего-то узкой

   И о наших отличных бабах.

   Пусть завидуют с Запада маны,

   Что у нас, где ни плюнь, там Пушкин,

   И на каждом углу графоманы,

   Что клепают стихи, как сушки.

   Мы найдем вам любую рифму

   Даже к слову такому — «чесать»,

   Если курим, то только «Приму»

   И поем мы про Родину-мать,

   Что зовет нас со всеми на подвиг

   И к штыку приравняет перо,

   И в колонны построит нас по два,

   И командовать будет Пьеро.

   А известнее всех Буратино,

   Деревянный пацан, хулиган,

   Он не гонит для лохов картину

   И не носит в кармане наган.

   Графоманы сродни Глазуновым,

   Пишут то, что не видно Богам,

   И для них все является новым,

   И все падает к вашим ногам.

— Солидно, — согласился мой новый наставник, — а кто такой Глазунов?

— Глазунов? — переспросил я. — Это такой древний художник, который решил запечатлеть историю. Он брал огромнейшее полотно, рисовал кремль в багровых тонах, а на фоне кремля располагал головы и фигурки двухсот или трехсот более или менее известных людей его времени или еще ранних времен, и каждый деятель хотел попасть на такое полотно, чтобы вписаться в историю, ну и историй с этими полотнами было тоже немало.

— У нас на нулевом уровне тоже есть кремль, — как-то задумчиво сказал Кондрат Петрович. — А что ты там говорил насчет агентуры в наших кругах?

Глава 114

— А сейчас мы будем разглядывать людей, сидящих вокруг нас, — сказал я, — и определим их реакцию на волшебное слово, которое я произнесу.

— А что это за слово? — склонились ко мне Кондрат Петрович и Катерина.

— Смотрите внимательно, — сказал я тоже и шепотом и, приложив палец к губам, сказал достаточно громко, — я думаю, что нам здесь нужен МАЙДАН.

В моем секторе обзора я увидел трех человек, резко повернувших голову в мою сторону. Двух человек заметил Кондрат Петрович и двух человек Катерина. Итого, минимум семь агентов политического сыска сидели в нашей компании и одно из ключевых слов в их задании было — МАЙДАН. Надо же, триста лет прошло, а МАЙДАН так и остался в памяти спецслужб как нечто солидное, как октябрьский переворот, устроенный Лениным. Для ленинцев их переворот — это революция, а Майдан — это переворот. То есть, антиленинская революция — это переворот, а антимайданная война — это справедливая война.