Бегемот. Структура и практика национал-социализма 1933 - 1944 гг. - [10]

Во Франции в течение XIX столетия армия была переплавлена в буржуазию; в Германии, наоборот, общество было переплавлено в армию.[39] Структурные и психологические механизмы, характеризующие армию, постоянно прокрадывались в гражданскую жизнь, пока они не стали удерживать ее в железных тисках.[40] Офицер запаса был ключевым деятелем этого процесса. Призванный на службу из «образованной» и привилегированной страты общества, он пришел на смену менее привилегированному, но более либеральному офицеру Ландвера. (Реакционеры всегда не доверяли Ландверу и считали его офицеров «самым важным рычагом эмансипации среднего класса»).[41] В 1913 г., когда призыв офицеров запаса оказался слишком маленьким для той большой армии, которая была задумана, прусское военное министерство спокойно отменило свои планы относительно увеличения, но не открыло двери «демократизации» офицерского корпуса.[42] Один адвокат потерял свою должность офицера запаса, потому что защищал либерала в громком деле; также поступили и с мэром, который не стал препятствовать аренде городской собственности для проведения социалистического митинга.[43] Что касается социалистов, то было решено, что им недостает нравственных качеств, чтобы быть офицерами.

Третьим шагом было примирение между аграрным и промышленным капиталом. Депрессия 1870 г. нанесла сильный удар по сельскому хозяйству. Дополнительные трудности были порождены импортом американского зерна, ростом промышленных цен,[44] и вся торговая политика канцлера Каприви руководствовалась желанием сохранить сельскохозяйственные цены низкими. Доведенные до грани отчаяния аграрии организовали в 1893 г. Bund der Landwirte и начали борьбу за протекционистские тарифы на зерно,[45] вызвав негодование промышленного капитала.

История положила конец этому конфликту.[46] Промышленные группы продвигали большую морскую программу, и аграрии, которые были либо враждебны, либо безразличны ранее, согласились через свою главную движущую силу, прусскую консервативную партию, проголосовать за морской закон в обмен на поддержку промышленниками протекционистского тарифа. Политика объединения всех решающих капиталистических сил была в конце концов завершена под руководством Иоганна фон Микеля, который сначала как лидер национал-либералов в 1884 г., а позже как прусский министр финансов с 1890 по 1901 г., повернул правое большинство своей партии в русло политики Бисмарка и дал начало своей знаменитой Sammlungspolitik, концентрации всех патриотических сил против социал-демократии. Sammlungspolitik получила свое высшее выражение в соединении зерновых тарифов с морским строительством в 1900 г. Национал-либералы, католический центр и консервативная партия пришли к общему материальному основанию.

Завершение и последствия Первой мировой войны вскоре показали, что союз реакции был слишком хрупким сооружением. Не было никакой универсально принятой идеологии, чтобы удерживать его вместе (и не было никакой лояльной оппозиции в форме активного либерального движения). Совершенно очевидно, что имперская Германия была великой державой без какой-либо принятой теории государства. Где, например, располагалась ее верховная власть? Рейхстаг не был парламентским учреждением. Он не мог быть причиной ни назначения, ни увольнения кабинета министров. Только косвенным образом, особенно после отставки Бисмарка, он мог оказывать политическое влияние, но не более того. Конституционное положение прусского парламента было еще хуже; с помощью своей специально разработанной «теории конституционного интервала» Бисмарк был в состоянии обходиться даже без парламентского одобрения своего бюджета.

Верховная власть империи находилась у императора и герцогов, собранных во второй палате (Бундестаге). Герцоги получали свою власть от божественного права королей, и эта средневековая концепция — в абсолютистской форме она принималась в течение XVII столетия — представляла собой то наилучшее, что имперская Германия могла предложить в качестве своей конституционной теории. Проблема, однако, заключалась в том, что любая конституционная теория — это всего лишь иллюзия, если она не принимается большинством народа или по крайней мере играющими решающую роль силами общества. Для большинства германцев божественное право было очевидным абсурдом. И как могло быть иначе? В речи в Кенигсберге 25 августа 1910 г. Вильгельм II сделал одно из своих нередких божественно-правовых заявлений. Вот что он сказал:

«Именно здесь Великий Избиратель сделал себя суверенным герцогом Пруссии по его собственному праву; здесь его сын воз-

ложил королевскую корону себе на голову… Фридрих Вильгельм I здесь учредил свою власть подобно бронзовой скале… и здесь мой дед вновь возложил королевскую корону на свою голову по своему собственному праву, подчеркнув еще раз, что она была дарована ему одной лишь Божьей милостью, а не парламентами, народными ассамблеями и решением народа, и что поэтому он считал себя избранным инструментом небес. Считая себя инструментом Господа, я иду своим путем…»

Бесчисленные шутки и карикатуры, которые, очевидно, высмеивали такое обстоятельное повторение теории, оставляют мало сомнений, что ни одна политическая партия не принимала ее серьезно, за исключением консерваторов, да и те только в той степени, в какой император отождествляя себя с их классовыми интересами. Обоснование верховной власти — это ключевой вопрос конституционной теории, а германским сочинителям тем не менее приходилось его избегать. Не было альтернативы расколу страны сразу по многим линиям — между католиками и протестантами, капиталистами и пролетариями, крупными землевладельцами и промышленниками — и все они были прочно организованы в могущественные социальные организации. Даже самый глупый мог видеть, что император был далек от того, чтобы являться нейтральным главой государства, и что он придерживался определенных религиозных, социальных и политических интересов.