Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы - [14]

Периферию составляет остальное население. Все оно целиком и немедленно призывается и мобилизуется на построение социализма. Все оно целиком претерпевает угрозы, подвергается обману, побуждается к участию в преступлении.

Прежде всего оно заперто. Любое коммунистическое правительство закрывает границы — это один из ею первых шагов. Нацисты вплоть до 1939 г. разрешали отъезды за выкуп: «чистота» Германии от этого выигрывала. Коммунисты — никогда. Они нуждаются в абсолютной непроницаемости границ, чтобы защитить секрет своих массовых боен и своею поражения, но прежде всего потому, что вся страна должна стать школой, где все получат образование, искореняющее дух капитализма и вливающее на его место социалистический дух.

Второй шаг — контроль над информацией. Населению не положено знать, что происходит за пределами социалистического лагеря. Ему не положено знать и то, что происходит внутри страны. Ему не положено знать свое прошлое. Ему не положено знать свое настоящее. Ему положено знать только светлое будущее.

Третий шаг — заменить действительность псевдо-действительностью. Целое сословие специализируется на производстве псевдо-журналистики и псевдо-истории, псевдо-литературы и псевдо-искусства, и все это имеет задачу фотографически отражать несуществующую действительность. Псевдо-экономика издает воображаемую статистику. Иногда нужды декораторов приводят к мерам в нацистском стиле. Так, в СССР инвалиды войны и труда были изъяты из жизни общества и отправлены в далекие инвалидные дома, где они больше не портили картину. В Корее, как Сообщают, высылают карликов и препятствуют деторождению у них — вся их «раса» должна исчезнуть. На воздвижении этих гигантских декораций заняты миллионы людей. Чему это служит? Тому, чтобы доказать, что социализм не только возможен, но что он строится, укрепляется и, более тою, уже осуществлен: уже существует новое, свободное, самоуправляющееся общество, где растут «новые люди», которые стихийно думают и действуют по канонам действительности-вымысла. Самый могущественный инструмент власти — выработка нового языка, где слова принимают смысл, отличающийся от общепринятого. Его особый словарь и манера выражаться ставят его на уровень богослужебного языка: он означает трансцендентность социализма. Он сигнализирует всемогущество партии. Его употребление в народе — очевидный признак порабощения.

Сначала значительная часть населения добросовестно учится лжи. Люди входит в новую мораль со своим прежним нравственным наследием. Они любят вождей, обещающих счастье, они верит, что счастливы. Они думают, что живут в справедливом обществе. Они ненавидят врагов социализма, разоблачают их, одобряют их ограбление, их ликвидацию. Они участвуют в истреблении врагов или поддерживают ею. Они соучаствуют в преступлении, сами того не замечая. В то же самое время их отупляют невежеством, дезинформацией, псевдо-логикой. Они теряют интеллектуальные и нравственные точки опоры. Неспособность отличить коммунизм от общепринятого нравственного идеала приводит к тому, что, когда их чувству справедливости наносится удар, они относят злоупотребление на счет внешнего врага. Вплоть до самого падения коммунизма в России люди, подвергавшиеся дурному обращению со стороны милиции или партийных активистов, нередко обзывали их «фашистами» Им не приходило в голову обозвать их настоящим именем — коммунисты.

Затем жизнь в социалистических декорациях вместо того, чтобы становиться «лучше» и «веселее», как говорил Сталин в разгар «великой чистки», становится все мрачнее, все заунывнее. Нравственная деградация, до сих пор бессознательная, проникает в сознание. Социалистический народ, который творил зло, думая, что творит добро, теперь знает, что делает. Он доносит, ворует, пресмыкается — и стыдится этого. Коммунистический строй не прячет своих преступлений, как нацизм, он объявляет о них во всеуслышание, он призывает население в соучастники. За каждым осуждением следует митинг одобрения. Обвиняемою публично проклинают его товарищи, жена, дети. Они следуют ритуалу из страха или корысти. Стахановец-энтузиаст первою времени — если таковой когда-либо существовал иначе, нежели в виде элемента декораций, — раскрывается как ленивый, раболепный, тупой homo soveticus. Женщины начинают ненавидеть мужчин, дети — родителей, чувствуя, что и сами станут такими же.

Последнюю стадию описали писатели конца советской эпохи — Ерофеев, Зиновьев. Самое распространенное чувство — отчаяние и отвращение к себе. Остается пользоваться специфическими удовольствиями, которые предоставляет этот строй: безответственностью, лодырничеством, растительным прозябанием. Люди уже не дают себе труда практиковать двоемыслие — скорее они стараются вовсе ничего не думать. Они замыкаются в себе. Слезливая сентиментальность, self-pity — способ призвать других в свидетели своей деградации, как это делают пьяницы. По-прежнему идет гоббсовская борьба всех против всех, но уже с весьма малой энергией. Зиновьев предполагал, что «homo soveticus» — продукт необратимой видовой мутации. Вероятно, он ошибся.