Бедный Христос - [3]

Мирно и тихо, с маленькими радостями и без большого горя, пошла жизнь в Михайловой хате. По вечерам, при лучине, Галька сидела с отцом вдвоем и слушала иногда его сказочки и бывальщины.

И вдруг опять на них напасть обрушилась. Уж подлинно – одна беда не ходит, за собой другую водит. Так, по крайней мере, вышло на этот раз.

Неподалеку от Михайловой избы – через огород – стояла одна понурая избушка. И зачем только она стояла тут? Много горя натерпелась, много слез пролила Галька оттого, что эта кривая избушка стояла так близко от их хаты. В той избушке жила Авдотья, вдова, по прозвищу Сорочиха, баба упрямая, хитрая и порой даже злая. Задумала эта Сорочиха недоброе дело.

– Дай, соседушка, починю я сарафан-то твоей доченьке, да и тебе кстати, заодно, рубахи вымою! – сказала однажды Сорочиха, будто жалеючи Михайла. – Ведь ваше дело одинокое, сиротское. Никто, вишь, за вами не присмотрит…

И пошла, и пошла тянуть песенку на один и тот же лад. Лукавая баба… В другой раз увела она к себе Гальку, накормила ее пышками и целый передник насыпала ей подсолнечных семечек. Галька, как девочка добрая, ласковая, Сорочихе за все, конечно, говорила «спасибо»; но не нравились ей Сорочихины серые глазки, маленькие, вострые, поминутно бегающие из стороны в сторону, словно запуганные мыши… Раз даже Сорочиха, когда Михаилы не случилось дома, забралась к нему в хатку и, подтыкав себе подол, принялась преусердно скрести лавки и мыть стены и пол.

– Дай ей Бог здоровья! Добрая душа, право! – сказал по возвращении Михайло, узнав о подвиге Сорочихи.

Таким манером Сорочиха поминутно, при каждом удобном случае, лезла Михайле в глаза, как осенняя муха. И Михайле стало казаться, что хорошо было бы, если бы он женился на своей соседке. «И для меня-то сподручно, и для Гальки ладно! Худо девке расти без матери…» – так уже много раз мыслил про себя Михайло. Не то чтобы он не любил свою красавицу-Настю или забыл бы ее – нет! Он не полюбит так Сорочиху и никогда не забыть ему первой жены. Ему просто нужна была в доме работница, помощница, которая за всем присмотрела бы, накормила бы и обшила их с Галькой. Нанимать казачиху, значит – кормить-поить ее надо, надо жалованье платить, а у Михайлы Колобяка лишних денег еще отроду не водилось. (Да я и не знаю, у кого из дедюхинцев, кроме старшины, водились они.) В крестьянской жизни часто случается, что жену берут в дом только как работницу. Призадумался Колобяк не на шутку…

Однажды вечерком сидел он на завалинке у Сорочихиной хаты и покуривал трубку. За последнее время он частенько сиживал тут. Галина той порой с ребятишками бегала по улице, не чуя, что решалась ее участь. Осенний вечерок выпал ведряный, красный. Задумчиво смотрел Колобяк на заходившее солнце…

– Знаешь что? – вдруг заговорил он, обращаясь к Сорочихе. – Ты – без мужа, я – без жены. Отдавай свою хатку в наем, а сама перебирайся ко мне в хозяйки! Будем вместе век вековать.

Сорочиха будто бы растерялась от неожиданности и рот разинула, а на самом-то деле просто обрадовалась.

– А соседи-то, Михайло, что скажут? Вот скажут… – затянула Сорочиха.

– Что такое скажут? А ну их! – успокаивал ее Колобяк.

– Сам, поди, знаешь: как дети-то с мачехой обращаются… – с горьким вздохом промолвила Сорочиха. – Про мачеху и в старых песнях-то все неладно поется.

А Михайло стал пуще уговаривать ее.

Наконец Сорочиха расплакалась и ушла к себе в хату. На другой день они ударили по рукам, а через месяц и свадебку сыграли.

– Галя! Вот тебе мамка! – весело сказал дочери Михайло, возвратившись от венчанья.

– Нет, тятя! – тихим, грустным, нерешительным тоном промолвила девочка. – Нет у меня мамы! Маму землей засыпали и красный крест ей на могилке поставили… А это не мамка, это – Сорочиха.

– Глупа еще! – как бы извиняясь за дочь, пробормотал с недовольством Михайло и нахмурился.

Не вспомнилась ли ему его первая свадьба, его покойная жена? Он еще пуще нахмурился бы, если б кто-нибудь шепнул ему, что худо быть Гальке сиротой, но жить с недоброй мачехой – того хуже…

Впрочем, первые три-четыре месяца дело еще шло ни шатко ни валко. А затем Сорочиха понемногу стала показывать себя и отцу и дочери в настоящем свете. У добрых людей, глядишь, уже и печь истоплена, бабы делом занимаются, а наша Сорочиха еще спит, а если не спит, то лежит да потягивается. Встанет, наконец, поднимется, с охами да вздохами затопит кое-как печку, а сама уйдет на улицу и по целым часам с кумушками стрекочет – «тары-бары да красные товары…» Оттого-то щи у нее вечно уплывают, хлеб сгорает в уголь, все-то у нее недосол или пересол. А ей и горюшка мало. Ей только бы из избы увернуться, – гуляет себе да песенки распевает. В избе до самого вечера ничего не прибрано, а вечером уже не для чего убирать. Заворчит, бывало, Колобяк на жену, а та ему сто слов в ответ.

– Не разорваться мне на вас – на двоих! Сидите и так! – крикнет, бывало, Сорочиха, так, что оконница задребезжит.

Так и пошло Михайлово хозяйство через пень, через колоду, ни складу ни ладу. Тут оказалось, что Колобяк жестоко ошибся, понадеявшись на свою тороватую[6] соседку. Он хотел ее сделать работницей, помощницей своей, а она в то же время рассчитывала закабалить его себе в батраки; вдовья жизнь ей пришлась не по сердцу. Михайло, как человек уступчивый, с характером слабым и мягким, что твой воск, – лепи из него что хочешь, – с Сорочихой сладить не мог. То была женщина упрямая, с железным характером и поставила на своем. Свое дело она справляла кое-как, спустя рукава, а его заставляла работать на себя чуть не через силу. Муж, бывало, скажет: «Стрижено», жена ему в ответ: «Нет, брито!» Муж скажет: «Не трясись», жена же кричит: «А вот потрясусь!» Такова была Сорочиха…