Бедные звери шизария - [22]

— Пусти, говорю, мой маленький! Лезешь чего? Пусти!

Наконец, она вырвалась из когтей коршуна, отскочила подальше, погрозила пальцем:

— Ну, ты, бабка, даешь! Ы-ых! Смотри у меня!

Никогда она больше в тот угол не заходила, хотя аппетитная Чурочкина, "жена начальника тюрьмы", ее безумно соблазняла…

— Бабку я боюсь! Эх! — вздыхала она, издали поглядывая на жену смертного своего врага.

Уколов Нинка не боялась, даже не замечала их, и только удивленно спрашивала санитарку: "Все?"… Но вдруг в ней что-то переменилось. Она перестала дергать больных за носы, присмирела, стала глупо всем улы-баться, часто щурилась на потолок и считала там невидимых пауков или козявок…. Началось моральное перерождение хулиганки в идиотку…. Иногда мне казалось, что она переигрывает, хочет закосить шизу, но блатная малина перестала ее вдруг уважать, она стала "дурой". С этих пор никто не давал ей прикурить, зато все дружно бросались помочь санитаркам привязать буйную идиотку.

Нинка окончательно потеряла авторитет. На моих глазах она за два — три дня успела из крутой паханки переродится в еще одного китайского болванчика. И в этом было что — то странное. Никто здесь толком не знал кому какие инъекции впрыскивали медсестры. Но эффективность лекарства поражала. Личность за считанные часы изменялась на сто процентов, память стиралась намертво.

Мне приходилось читать литературу о бесчеловечных опытах над людьми, об уничтожении интеллекта. Это будто бы разрабатывалось где — то далеко, в Америке… Не у нас…

Однажды ночью раздался ужасный грохот. Он доносился из наблюдательной. Я пошла посмотреть: что происходит?

На совершенно голой железной решетке кровати, в одной сорочке под раскрытой форточкой сидела Нинка. Она выла, орала, скакала, и вся кровать совершала невероятные прыжки вместе с ней. Они были прочно при-вязаны друг к другу, опытные руки санитарки создали ужасного кентавра, смесь железной кровати и голой сумасшедшей наездницы.

— Она сама всю постель выбросила! — заметила меня в дверях санитарка, — А ну, Нинка, кому говорят, ложись!

— Ей, наверно, холодно? Без матраса… Дует из окна… Февраль…

— Т а к и м не бывает холодно! Т а к и е уже ничего не понимают.

— 6 —

Прямо передо мной задрожал беззубый оскал. Аполлинарию Федоровну выписали, и Хабибуллина стала моей соседкой. В три часа ночи у нее, как обычно — бзики.

Она лежала тихо, подперев кулаком подбородок и неотрывно глядела на меня. Губы дергались, с ни х слетал бесконечный неразборчивый шопот.

— Ну, что смотришь? — не выдержала я.

— Ничего.

Она отвернулась, но тихое бормотанье перешло в крик.

— Ты можешь тише?

— Могу.

Она отвернулась от меня вальтом. Но крики не прекращались, она хныкала, напевала и хихикала одновременно. ("Боже мой, если это будет происходить каждую ночь, я свихнусь без всяких уколов!")

— Галя, ты можешь перейти на другое место? Под другой пальмой свободно.

— Могу, — ответила она и с удивительной покорностью пошла к дежурной медсестре, попросить разрешение, но вскоре вернулась ни с чем, (не разрешили), зарылась головой под одеяло, и там продолжились ее полу-удушенные выкрики.

Я скатала свою постель, перетащила матрас, улеглась, блаженно закрыла глаза, но тут же почувствовала, что кто-то тянет одеяло. Это была Коновалова. Она улыбалась, кивала головой, показывала мне, что узнала и очень рада.

VI. ТИХАЯ ПАЛАТА

— 1 —

Меня перевели в Тихую палату. Здесь обитали самые спокойные больные. Умещалось в ней всего девять коек, здесь был свой умывальник, и попасть сюда можно было только по высочайшей милости врача. Это было единственное место, где на ночь выключали свет. После шестнадцати суток непрерывного света в глаза с наслаждением погрузилась в густую спасительную тишину.

Ровно в три часа ночи стены и окна тихой задрожали от отчаянного крика Хабибуллиной. Она стояла у входа и душераздирающе выла в темноту:

— Верните-е-е моего-о-о ребенка-а-а!!!

— 2 —

Двери в Тихой палате не было, ее заменяла арка, и проход в коридор напоминал гигантский экран, по которому суетливо метались несчастные больные. Они стонали, ухали, затевали друг с другом разборки, драки, или наоборот обнимались, заплетали друг другу косички, искали вшей, мыли полы, молились и требовали отпустить. Но я была уже за кадром. И только со стороны, лежа на кровати смотрела сквозь арку бесконечный сериал по названию "Отъепись, родной дурдом"

… Вот появилась на экране кудрявая тихая бледная как смерть Оля… Она внимательно рассматривает пол, идет осторожно, ее ноги по колено проваливаются в коридорную болотную жижу… Ей все время кажется, что она пробирается по вязкой опасной отвратительной трясине…

Моей соседкой оказалась огненноволосая бабка Королева из Новомосковска. Нас привезли сюда в одном фургоне. Вспоминая, старуха возмущается:

— Какой бессовестный милиционер! Кандалы на девчонку надел! Говорит: "Она — блядь! Она — проститутка! Она — пьяница!" Всю дорогу он ее матюгал, на цепи держал. Зубы, значит, скалит свои золотые и говорит: "Целый месяц ее ловил!" А чего ловить — то! Может, переспать с тобой хотел? А ты б дала, он и не бегал бы! Что ж не дала? Я же вижу: девка хорошая, не пьет, не курит…Значит так… Врач мне говорит: "Собирайся в Петелино! Там свои нервы подлечишь! Там, говорит, хорошо, областная больница, кормят, как в санатории! А я, дура, ей и поверила. Собрала, значит, узелок, сижу, жду, когда будет машина, села, смотрю: эту в цепях ведут. Ну, думаю, в тюрьму ее милиционер повез. Глядь — в один "санаторий" попали! Вот вам и "санаторий"! Ни за что, ни про что сама в тюрьму угодила, расписку дала. Ни зайти, ни выйти! Ни позвонить! Туалет закрыт! Лампочек нет! На кровать ни присядешь, ни приляжешь. Знай, ходи, как солдат целый день по коридору! А кормят как? Без соли! На соли экономят!