Бедные звери шизария - [18]

— Одень — ка меня! — просит сухорукая бабка Катя Ябеду. Ленка тут же подскакивает, наклоняется и натягивает на костяные коленки нитяные казенные чулки и привязывает их сверху веревками с силой кровоостанавливающих жгутов. Но той — ничего, в самый раз.

Уверенными движениями Ленка Ябеда натягивает поверх чулкоов на бабку черные тюремные подштанники, а сверху — телогрейку.

Но и для престарелых здесь не дом отдыха. Им тоже достается.

Каждое утро в пять часов ставили очень болезненные уколы моей соседке справа, глухонемой бабке Жировой. Ежедневно приходилось наблюдать, как медсестра задирала ей рубашку и вонзала в молочное желе ягодиц страшную иглу. Лицо бабки передергивалось от невыносимой боли, из горла вырывалось немое мычание, она зарывалась под подушку, вытирала слезы, крестилась и жутко беззвучно рыдала.

Вот он, сульфазин, думала я. Но за что истязали глухонемую такими болезненными уколами, да еще до подъема, когда все спят? А может, она и глухонемой стала от иньекций? Обязательный ритуал каждодневных истязаний на соседней койке холодил душу. Все это походило на жуткие эксперименты по апробации новых психотропных. Выживет — или не выживет? А если выживет — то сколько проживет? История бабки Жировой навсегда осталась еще одной тайной закрытого отделения петелинской психушки.

С утра бабки стараются занять сидячие места, три стула да диванчик. Маршировать по коридору им затруднительно, мест не хватает, поэтому нашли выход. Ходят гуськом за Слонихой, тучной неповоротливой громадиной, от которой разит на километр. При появлении Слонихи, все пассажиры, не утратившие обоняние, разом вскакивают с диванчика, досадливо негодуя:

— Да смени ж ты, наконец, халат! Сидеть рядом с тобой невозможно!

— А не меняют мне! Сказали — терпи до банного дня!

— Сама постирай! Что ж нам от вони скончаться?

— Не разрешают мне! Я просила.

Вонь от старухи страшенная. _Халат сзади прилип. Но возмущаться бесполезно. Зато вмиг опустевший диван тут же занимает довольная свита Слонихи.

Привезли еще одну старуху из забитой деревни.

Дикая, тоже мычащая, а не говорящая, она махала руками на унитаз, мыла в нем руки, не разрешала ходить в него, била, тех, кто по — маленькому. Наотрез отказывалась есть каши и супы, но бесконечно благодарила и осеняла крестом за поданный кусок хлеба и кружку с чаем.

Кунскамера.

— 2 —

— Опять Коршунова убежала! — раздался крик санитарки, — Держите ее! Замучилась я с ней!

Только забудут привязать эту высохшую умирающую старуху, как она тут же выскакивает из своего прописанного гроба и мчится во весь дух по коридору, босая, крылатая, только рубашонка развевается. Иногда она успевает добежать до конца, плюхнуться на диван и впиться горящим взором в дверь столовой. Сидит она дол-го, тихо, неподвижно, пока ее снова не утащат в наблюдательную

— Иди на место! — встречает ее криком санитарка, — Сядь!!! Сил моих нет! Опять нассала! У! Вытаращилась! Не смотри так! — и она обеими руками упирается в грудь старухи и толкает ее на кровать. Бабка тяжело падает на свои желтые пролежни, ударившись локтем, но ни слова, ни стона, не слетает с плотно сжатых губ. Она давно ко всему притерпелась, не чувствует никакой боли, словно все ее нервные рецепторы давно перегорели, и только серые живые глаза безжалостно испепеляют санитарку до горсточки никчемного пепла.

— Чья она, эта Коршунова? Кто она? Пойди — разберись! — ворчит санитарка, связывая старуху, — Привезли, бросили, а мы тут в их моче — купайся! Видимо, знатные родственники у этой Коршуновой! Не каждый сюда сможет здоровую бабку пристроить! А эти умники — сумели! И хоть бы раз кто — нибудь из них показался! Уж я бы им пару ласковых сказала! Везут и везут! В доме престарелых, видите ли, пенсия не сохраняется, так они их к нам тащат, в больницу! От старости лечить! Ну вот, опять нассала! Да что ж это такое! По нескольку раз в день тебе простынь менять? — и она рывком вытянула из-под старухи мокрую простынь и втерла желтое пятно ей в лицо:

— На! На! Будешь ссать?! Видеть тебя не могу! У! Вытаращилась!

Коршунова постоянно в синяках и ссадинах. Ей немилосердно попадает и за то, что убегает, и за то, что мочится, и за то, что просто — нахлебница, подкидыш каких — то знатных родственничков, которые заживо при-говорили ее к мучительной смерти в психушке.

Кто — она? Правильные черты лица, светло — серые непокорные глаза, упрямый характер. От ударов бабка не морщится, не прикрывает лицо руками. Смотрит не мигая, но ни слова сказать уже не может. Закалывают до-ходягу почему — то наравне с буйными, словно боятся, что вдруг преодолеет она психотропный ступор и заговорит…

— Не подходи к ней! Схватит!

Действительно, схватила, впилась костяшками в халат, пальцы побелели, не разжать.

— Это же не Коршунова — настоящий коршун. Твое счастье, что за волосы она тебя не схватила! Пришлось бы с волосами выстригать! Стригли уже одну!…

— Перехватив голодный напряженный взгляд старухи, я намазала ей на хлеб гуманитарное повидло. С неимоверной жадностью старуха, не разжевав, проглотила кусок. Второй не удалось скормить, подлетела санитарка с криком: