Бедные углы большого дома - [42]

— Мы maman пожалуемся на тебя, дура! — отвѣтили ей сестры на ходу.

— Дура! дура! только отъ васъ и слышишь! Пожалуемся! А кто няньчилъ-то васъ? Грязь-то за вами кто прибиралъ? Горничныхъ-то тогда не было. Сами рады были за деньги полы мыть! На свою голову васъ выняньчила! Точно что дура! Утопить бы васъ въ грязи-то слѣдовало. Матери пожалуетесь! Да вы и ей-то голову вскружили, ошалѣла она съ вами-то…

— Замужъ не вышла, такъ я бѣсишься! — отвѣтили ей дѣвицы Гребешковы съ порога комнаты.

— Да, замужъ не вышла! Сами выйдите! А изъ-за кого я-то въ дѣвкахъ сижу? — грызлась сестра Дарья, швыряя по комнатѣ разныя вещи, разбросанныя сестрами. — Ту обмой, другую въ пансіонъ отведи, третьей платьишко почини, — выйдешь тутъ замужъ, держи карманъ! И дура была, что не плюнула на васъ. Думала, вотъ сестры вырастутъ, мнѣ легче будетъ, — ну, ужъ и выросли, нечего сказать! Ишь, дылды какія! — лился необузданный дикій потокъ рѣчей сестры Дарьи.

— Уйдемте! что съ вами? что вы стали? — вернулась не безъ досады одна изъ сестеръ за Варей.

Та все еще задумчиво стояла у стола съ наклоненной головой и безсознательно перелистывала какую-то книгу, не видя страницъ.

— А! — вздрогнула она, словно очнувшись отъ тяжелаго сна, и съ отвращеніемъ отдернула руку, до которой дотронулась дѣвица Гребешкова.

— Пойдемте

— Иду, — съ разстановкой отвѣтила Варя и тряхнула головой.

— Я себѣ хочу сдѣлать платье къ первому зимнему балу, — залепетала кузина Фани, съ быстротою дѣтства оправившаяся отъ непріятнаго столкновенія съ необразованной сестрой Дарьей. — Изъ бѣлаго тюля сдѣлаю, съ буфами, вотъ до сихъ поръ все буфы велю нашить, и въ буфы хочу продернуть голубыя ленты, во всякую буфу по лентѣ. У меня бѣлокурые волосы…

— Рыжіе, — замѣтила Жени, еще не успокоившая своего раздраженія.

— Бѣлокурые волосы… — продолжала Фани.

— Рыжіе, — снова остановила Жени.

— Ты думаешь, что ты все еще съ Дашкой говоришь!? — крикнуло разсерженное «ребячество», чисто по-дѣтски, топнувъ ножкой, и проговорило скороговоркой:- У меня бѣлокурые волосы, и ко мнѣ голубое идетъ. Неправда ли, ко мнѣ вѣдь идетъ голубое?..

— Идетъ, — медленно отвѣтила Варя, все еще погруженная въ раздумье.

— Что съ вами, душка? — изумилось «ребячество».

— Вы всегда съ ней такъ обращаетесь? — рѣзко спросила Варя и глянула прямо въ глаза «ребячеству».

— Тс… тс!.. Дикобразовъ! Дикобразовъ здѣсь! — воскликнули сестры, не отвѣтивъ на вопросъ Вари, и стали оправляться, входя въ гостиную.

Какъ цвѣты сверкаютъ весною при появленія солнца, такъ сверкали теперь улыбками эти милыя дѣвическія лица — и Богъ знаетъ, которое изъ нихъ въ эту минуту было прелестнѣе и больше напоминало о веснѣ, о блескѣ молодости и радостяхъ любви!

Къ нимъ лѣнивое, медленной походкой подошелъ юноша лѣтъ двадцати-четырехъ, съ нѣжнымъ и прекраснымъ лицомъ, и небрежно кивнулъ имъ головой.

— Поздравляю васъ, — обратился онъ къ Софи.

— Вы ошибаетесь: это не ея рожденье сегодня, а мое, — съ яркимъ румянцемъ на щекахъ улыбнулась Жени и потупила глаза; ея голосъ звучалъ мелодическими звуками наивнаго упрека.

— Да-а? виноватъ! Но вы, кажется, всѣ родились въ одинъ день, — насмѣшливо отвѣтилъ юноша.

— Это было бы очень выгодно для Софи, но не для меня, — замѣтило «ребячество».

— Для васъ это тоже выгодно: вы можете быть увѣрены, что черезъ десять лѣтъ вы такъ же мало измѣнитесь, какъ Софья Дмитріевна, — уже совсѣмъ лѣниво и съ трудомъ кончилъ юноша.

— Вы все шутите!

— Вѣдь и вы тѣмъ же занимаетесь.

— Вы злы.

— Ну, вотъ для этого вы слишкомъ невинны! Правда? вѣдь вы для этого слишкомъ невинны? — засмѣялся дѣланнымъ, оскорбительнымъ смѣхомъ юноша.

Онъ зѣвнулъ, откинулъ назадъ волосы, повернулся и опустился въ кресло спиною къ дѣвицамъ. Около него вертѣлись братья Гребешковы.

— Гребешки, вы мнѣ сегодня надоѣли! — промолвилъ онъ, зѣвая.

Братья Гребешковы осклабились при этихъ словахъ и разсыпались отъ кресла, гдѣ сидѣлъ юноша. Варя смотрѣла съ нѣмымъ изумленіемъ на это прекрасное лицо, на эти нахальныя манеры и старанье юноши выказать утомленье.

Между матушками барышень шелъ въ это время очень интересный и оживленный разговоръ. Мать одной изъ дѣвицъ, находившейся въ гостяхъ, восхищалась красотою сестеръ Гребешковыхъ, а мать Гребешковыхъ восхищалась красотою дочери этой любезной гостьи.

— Какъ мила Софья Дмитріевна! — восхищалась гостья. — Что за цвѣтъ лица, какіе волосы!

— Нѣтъ, вы попросите ее сыграть что-нибудь, сыграть попросите! Она новый вальсъ разучила, — шептала съ чисто материнскимъ лукавствомъ хозяйка.

— Душечка, Софья Дмитріевна, присядьте-ка къ фортепьяно, дайте намъ насладиться вашей игрой, — обратилась гостья къ Софи, и ея голосъ былъ такъ сладокъ, такъ сладокъ, что могъ усладить всѣ горечи жизни.

— Ахъ, я ничего не играю, — съ разстановкой возразила «меланхолія».

— Неправда, неправда, играетъ! — заговорила мать плутоватымъ тономъ.

— Ну, ma-man, ma-man! — умоляющимъ тономъ возразила снова «меланхолія».

— Разумѣется, играешь. Зачѣмъ церемониться? Тутъ все свои… Надѣюсь, что вы не осудите, — обратилась Гребешкова въ юношѣ; но онъ такъ занялся разсматриваньемъ своихъ ногтей, что и не замѣтилъ ни этого вопроса, ни того, что и его причислили къ своимъ.