Бедная Нина, или Куртизанка из любви к людям искусства (Нина Петровская) - [18]

…Его роман с Ниной Петровской был мучителен для обоих, но стороною, в особенности страдающей, была Нина. Закончив «Огненного ангела», он посвятил книгу Нине и в посвящении назвал ее «много любившей и от любви погибшей». Сам он, однако же, погибать не хотел. Исчерпав сюжет и в житейском, и в литературном смысле, он хотел отстраниться, вернувшись к домашнему уюту, к пухлым, румяным, заботливою рукой приготовленным пирогам с морковью, до которых был великий охотник. Желание порвать навсегда он выказывал с нарочитым бездушием». Конечно, все было не так просто, но факт, что эта любовь для Брюсова себя исчерпала. Нина ему ничего больше не могла дать – кроме нескольких стихов. С точностью патологоанатома он фиксировал переход их отношений от любви до ненависти…

Да, можно любить ненавидя,

Любить с омраченной душой,

С последнем проклятием видя

Последнее счастье – в одной!

О слишком жестокие губы!

О лживый, приманчивый взор!

Весь облик, и нежный, и грубый,

Влекущий, как тьма, разговор…

Кто магию сумрачной власти

В ее приближение влил?

Кто ядом мучительной страсти

Объятья ее напоил?

Хочу проклинать, но невольно

О ласках привычных молю,

Мне страшно, мне душно, мне больно,

Но я повторяю: люблю!

Читаю в насмешливом взоре

Обман, и притворство, и торг…

Но есть упоенье в позоре

И есть в униженье восторг.

Когда поцелуи во мраке

Впускают в меня лезвие,

Я, как Одиссей об Итаке,

Мечтаю о днях без нее.

Но лишь Калипсо я покинул,

Тоскую опять об одной.

О горе мне! Жребий я кинул,

Означенный черной чертой!

Нина упрекала его в том, что он теперь «плюет на ее любовьс бóльшим пренебрежением, чем когда-то Б.Н.». Ну что ж, такова природа женщины! По меткому наблюдению французского писателя Поля де Кока, «любовь женщины пропорционально усиливается с жертвой, которую она приносит своему любовнику: чем больше она ему уступает, тем сильнее она к нему привязывается. Что касается мужчины, то его, напротив, страсть утомляет, а слишком частое удовлетворение охлаждает его, а полное пресыщение даже разрушает те узы, которые налагает любовь».

Можно сказать, что Брюсов не просто пресытился – он «объелся» до тошноты. К тому же просто ничего не мог поделать с собой: «тонких клавиш души» вновь коснулся «проклятый виртуоз… ты хочешь стонов, хочешь слез», как он называл это непрерывное творческое желание испытывать новые и новые потрясения, чтобы запечатлевать их в новых стихах. Однако Нина и отношения с ней теперь только сковывали его.

Как птицы, очковой змеей очарованы,

Поднять мы не смеем измученных рук,

И, двое, железами давними скованы,

Мы сносим покорно медлительность мук.

Всегда предо мною улыбка поблекшая

Когда-то горевших, как пурпуром, губ.

Ты никнешь в оковах, сестра изнемогшая,

И я неподвижен, как брошенный труп.

Привстать бы, сорвать бы оковы железные,

И кольца, и цепи! И вольными вновь

Бежать в дали синие, в сумерки звездные,

Где ставит алтарь свой меж сосен Любовь!

Со смехом упасть там на мхи потемневшие,

Объятья святые, как детям, сплести, —

Забыть эти муки, как дни отлетевшие,

Как камни на прежнем, пройденном пути!

Я знаю, исчезнет тоска нестерпимая

При веяньи первом прохлады лесной.

И снова ты станешь – любимая, белая, —

И я на коленях склонюсь пред тобой.

Но воля бессильна, как птица бескрылая,

И налиты руки тяжелым свинцом.

Ты никнешь в слезах, ненавистная, милая,

В оковах железных мы никнем вдвоем.

В августе 1907 года Владислав Ходасевич случайно оказался в Петербурге на несколько дней – и застрял надолго: не было сил вернуться в Москву. Ночами он слонялся по ресторанам, игорным домам и просто по улицам, а днем спал. Вдруг приехала Нина Петровская, которой невмоготу стало в Москве, невмоготу стало видеть, как отходит от нее человек, которого она любила больше жизни. Она словно впервые осознала, насколько грозна эта опасность – утратить Брюсова. Она несколько раз пыталась прибегнуть к испытанному средству многих женщин: пробовала удержать Брюсова, возбуждая его ревность. Благо желающих «забыться» со знаменитой «Ренатой» было множество. В ней самой эти мимолетные романы (с «прохожими», как она выражалась) вызывали отвращение и отчаяние. «Прохожих» она презирала и оскорбляла. Однако все было напрасно. Брюсов охладевал. Иногда он пытался воспользоваться ее изменами, чтобы порвать с ней вовсе. Нина переходила от полосы к полосе, то любя Брюсова, то ненавидя его. Но во все полосы она предавалась отчаянию. Самым страшным было постоянно вспоминать, как все было раньше, и, подобно Рупрехту, она могла тогда воскликнуть: «Чувствую я, как птичьи когти тоски сжимают мне сердце, и готов я, с ропотом на Творца, признать воспоминание самым жестоким из его даров».

По двое суток, без пищи и сна, пролеживала она на диване, накрыв голову черным платком, и плакала. Да и свидания с Брюсовым протекали в обстановке не более легкой. Иногда находили на нее приступы ярости. Она ломала мебель, била предметы, бросая их «подобно ядрам из баллисты», как сказано в «Огненном ангеле» при описании подобной сцены.

И вот, стало быть, приехала она в Петербург, гонимая из Москвы неладами с Брюсовым и романом с очередным «прохожим» – молодым модным петербургским беллетристом Сергеем Ауслендером. Нина ведь ни с кем не могла предаваться любви – даже такой вот минутной, угарной, – только с людьми искусства!