Бедная Настя. Книга 8. Воскресение - [26]

Глава 4 Алмазное подземелье

— Похоже, мы нашли то, что искали, — негромко сказал Ван Вирт, жестом указывая на видневшуюся впереди на холме небольшую деревянную часовню. Она стояла чуть поодаль от лесной опушки, в тени которой прятались Анна с магом, — почти на откосе, откуда с поляны открывался свободный вид на всю округу, так что подойти к ней при свете дня незамеченными оказалось просто невозможно. Особенно чужому, свои же, по-видимому, уже были здесь: к перекладине стойла близ крыльца кто-то, приехавший к часовне прежде Ван Вирта и Анны, привязал лошадь. Но, судя по всему, место это было животному хорошо знакомо, и поэтому лошадь привычно и неторопливо жевала брошенное в кормильные ясли сено, лишь изредка вздрагивая ушами на подозрительное шуршание опавшей листвы по траве.

Осень стояла теплая, но увядание брало свое — чащи становились прозрачнее, а огненное золото листьев с легкостью повиновалось потоку ветра, словно невзначай то тут, то там смахивающего с ветвей их недавно роскошное одеяние. Ван Вирт смотрел на чудачества ветра с опасением, думая лишь о том, как сохранить тайну их появления в здешних краях, Анна же думала о другом…

Они покинули охотничью сторожку на рассвете. Молчаливый Карл, поднявшийся раньше других, подготовил лошадей к походу. И вчера, наблюдая, как он управляется с животными, Анна отметила еще один удивительный дар молодого Ван Вирта — лошади слушались его, точно он был и не хозяин даже, а вожак, и вели себя послушно и спокойно. Инсценировав картину гибели Анны и ее спутника, Карл увел с собою стоявших в упряжке кареты коней и тех двух, что были под казаками, и теперь они должны были помочь магу и Анне добраться до места, о котором рассказал Санников. Одну из лошадей Карл навьючил провизией и теплыми вещами — вдруг придется заночевать в лесу, вторая должна была идти налегке — она предназначалась для смены. На оставшихся двух предполагалось ехать магу и Анне, и весь вечер перед походом Карл колдовал с седлом для одной из них, приспосабливая для езды верхом под женскую фигуру — грел на огне и стучал по изгибам тяжелым колышком, размягчая и придавая седлу новую форму. И когда утром Анна по просьбе Карла опробовала его работу, седло оказалось довольно удобным: она могла сидеть боком, не рискуя упасть, и — в самом седле, без опасения с непривычки утомиться от езды верхом. На что Карл удовлетворенно кивнул головою, по-прежнему молча и без малейшего проявления иных эмоций. И, надо сказать, эта его сосредоточенность успокаивала.

Волнение, которое не оставляло Анну все эти дни, несмотря на предстоящие трудности, отступало, когда она говорила с Ван Виртом или наблюдала за тем, как ведет себя Карл. Возможно, этим людям было открыто нечто большее, нежели способность ловкости рук и склонность к проницательности. И, глядя на отца и сына, Анна подумала, что мишура волшебства и театральности, которая окружала их, — всего лишь защита от людей, которые не всегда с должным пониманием относятся к существам, наделенным необычным даром. Страх перед неизвестностью и неопределенностью — вот, что всегда стесняет талант в обыденности, среди людей и правил жизни, заставляя видеть в исключительности ярмарочное уродство или розыгрыш. Однако, затаив дыхание, пока Людвиг Ван Вирт расколдовывал пострадавшее сознание Санникова, Анна впервые почувствовала не ужас перед тем, кому позволено погружаться в глубины памяти, а благодать откровения — как будто и ее коснулось просветление разума, которым мягко и бережно управлял Людвиг Ван Вирт.

На ее глазах Санников неспешно и весьма артистично принялся читать по памяти свой пропавший дневник, и Анна в который раз отметила, как хорош слог его письма, как выразительны даваемые им описания, как точны сделанные даже мимоходом наблюдения и как безысходно прекрасное чувство, испытываемое им к загадочной душе княжны Долгорукой. Лицо Павла Васильевича, умиротворенное и словно озаренное наконец-то достигнутой ясностью в казалось бы навсегда утерянных воспоминаниях, поражало открытостью — его взор не был ничем замутнен, и во всем его облике уже не чувствовалось прежней тревоги и сожаления о потерянном дневнике и чувствах.

Санников словно освободился от давления обстоятельств и груза обиды, горечи и сердечной боли; он как будто заново переживал дни путешествия с Соней и ее возлюбленным, не ощущая при этом ничего, кроме радости созерцания красоты окружавшей его природы и примет незатейливой любовной игры, которая велась между княжной и Ван Хельсингом на уровне слов, интонаций и полунамеков. Ван Вирт уже, кажется, и не спрашивал Санникова ни о чем — тот говорил сам, говорил, говорил…

«Господин „аптекарь“ все время не без доброй иронии именует княжну ее сиятельством, окружая всеми знаками внимания, каковые положены при обращении к особе самого высокого ранга. Его предупредительность внешне кажется насмешливой, но за нею кроется очаровательная юношеская бравада, когда, уже сдавшись внутренне без боя, молодой человек пытается сохранить видимость неприступной обороны, а гуманный победитель иного пола не торопится с требованием признания своего торжества, ибо тот, кто должен сделать его, — не враг, а страстный и восторженный обожатель…