Бедлам в огне - [24]

Сюда же вписывался и ЛСД. Его вовсю рекламировали как психический аналог гонок на ворованном авто, возможность ненадолго проникнуть в яркий мир собственного “я”. Один знакомый парень в колледже проглотил таблетку за полчаса до выпускных экзаменов и сдал их на удивление неплохо. Однажды и я попробовал – принял небольшую дозу, и хотя поначалу, как и обещалось, цвета, музыка и возвышенные мысли обрели глубину, но вскоре вся эта яркость сменилась тревогой, а затем и параноидальной уверенностью, что в шкафу засела какая-то жуть. Страх был не таким сильным, чтобы считать опыт неудавшимся, но этот случай показал, что мое сознание слишком неустойчиво и не стоит играть с ним в такие игры. Я не сомневался: это прямой путь к безумию.

Опыта общения с душевнобольными у меня не было, но в университете я сталкивался с теми, у кого съезжала крыша – перед экзаменами или после разрыва с девушкой, – и, честно говоря, эти парни не производили впечатление людей, приобщившихся к высшей истине или высшей реальности. Их проблемы в общем-то ничем не отличались от наших; просто решали они их более демонстративным, отчаянным и саморазрушительным образом.

Точно так же я ни хрена не знал и о лечении сумасшествия. Я наслушался жутких рассказов и разделял общепринятое мнение о лоботомии и лейкотомии, шоковой терапии и ледяных ваннах, о пилюлях, вызывающих апатию, о спровоцированной инсулиновой коме. Не нужно быть сердобольным либералом, чтобы проникнуться отвращением к подобным методам.

Поскольку на всех нас повлияли шестидесятые, я знал об эффектных и рискованных методах лечения, которые применялись во имя революции и душевного здоровья, – все эти первородные вопли, имитации родов и оргонные ящики[23], плавучие резервуары и групповой секс. Меня не удивило, что клиника Линсейда применяет “экспериментальную” методику, но мне хотелось знать, насколько дики здешние эксперименты. Я говорил себе – и не без оснований, – что Алисия не станет впутываться ни во что опасное и сомнительное. А сам факт, что они наняли преподавателя литературной композиции, свидетельствовал, что в клинике не практикуют ничего из ряда вон выходящего. Вот если бы они приглашали учителя актерского мастерства, можно было бы встревожиться.

Я поймал Алисию на слове и не стал читать книги о сумасшествии и методах лечения, но пару учебников по литературной композиции прочесть пришлось. Я обшарил несколько книжных магазинов и нашел немало книг, уверявших, будто они научат писать, а в некоторых случаях – даже что научат вас, как научить писать других. В одних книгах обнаружились вполне практические и приземленные вещи, другие были просто претенциозными. В некоторых давались простые советы и упражнения, другие упирали на духовное развитие. Разумеется, ни одна не предназначалась для психиатрических учреждений, и, наверное, уже тогда я понял, что не смогу положиться на учебники, но все же купил парочку, и теперь они лежали у меня в дорожной сумке как весьма ценный реквизит.

Но когда под проливным дождем я стоял у ворот клиники Линсейда, все эти проблемы безумия и методов его лечения казались мне довольно абстрактной штукой. Тогда меня занимала куда более неотложная проблема: как пробраться внутрь? Я не сомневался, что рано или поздно кто-нибудь войдет в ворота или выйдет из них, и тогда я, разумеется, проникну в клинику, и, если бы не дождь, я бы наверняка набрался терпения и подождал. Но дождь лил все сильнее, и укрыться от него было совершенно негде, поэтому я повнимательней присмотрелся к воротам и решил, что, несмотря на внушительную высоту, смогу их одолеть. Ворота украшали чугунные завитушки – есть за что цепляться и на что опираться, если бы кому-то взбрело в голову перелезать через них. И я решил форсировать эту преграду, добежать до главного входа и найти того, кто откроет ворота, чтобы я смог забрать вещи. Затея была не из простых, да и крайней необходимости в ней, если честно, не было, но план не казался таким уж идиотским или безумным.

Я начал карабкаться вверх, что оказалось гораздо сложнее, чем я предполагал, поскольку мокрое железо скользило и пальцы временами срывались. И все же я сумел добраться до верха более-менее без приключений, перекинул ногу, оседлал ограду, и тут нога моя потеряла опору, я замахал руками и повис на перекладине ворот. С каждой стороны болталось по одной руке и ноге, половина меня находилась в клинике, половина – во внешнем мире, и я отчаянно пытался удержать между ними равновесие. Я старался изо всех сил, возможно даже взывал о помощи, и помощь пришла – в каком-то смысле.

Из здания клиники выскочили двое мужиков, которых я уже видел. Это были санитары, что увели голую Черити после нашей схватки. Вид у них был деловой и подтянутый – как у спортсменов, вышедших на разминку перед матчем. Хотя я их узнал, они, судя по всему, меня не узнали.

Глядя, как они карабкаются ко мне, я поначалу даже обрадовался. Вот она, помощь, – думал я. Но их поведение, их движения и возглас: “А ну слазь оттуда, урод чеканутый!” – недвусмысленно намекали, что отнюдь не человеколюбие движет этими людьми. Похоже, они приняли меня за беглого пациента. Санитары попытались стащить меня самым что ни на есть грубым образом. Один вцепился мне в лодыжку и дернул. Я перевалился через ворота и полетел головой вниз, очерчивая окружность, центром которой являлась моя бедная лодыжка; лишь инстинктивно прикрыв голову руками, я не позволил своему черепу вмазаться в мокрый асфальт. Я приземлился на локти и замер, судорожно втягивая воздух, боясь пошевелить сломанными костями. Спустя секунду санитары рывком подняли меня на ноги и поволокли в клинику. Именно туда я и стремился, но мое прибытие произошло не совсем так, как мне хотелось.