Беде навстречу - [2]

Противоположный конец карьера, вдали от отвесной стены и водоема, всегда был безопасным. После раскопок и взрывных работ осталась россыпь огромных каменных глыб поистине пиранезианского [напоминающий стиль итальянского архитектора и художника-графика Джованни Батиста Пиранези, в особенности фантастичностью форм и мрачным неоклассицизмом — прим. пер.] размаха, в трещинах которых она часто забавлялась, когда была ребенком. Здесь не подстерегали никакие опасности — просто игровая площадка из туннелей. Казалось — по крайней мере, для детского взгляда, — что от озера с дождевой водой и крошечной линии — красной кирпичной стены — ее отделяют многие мили пустынных земель. Правда, вспомнила Мириам, случались дни, когда даже в безопасности, при ярком свете солнца, глаз улавливал на теплом склоне нечто, по цвету почти не отличимое от камней. Это существо разминало спину, прильнув к скале в неутомимой и хищной позе меньше чем в десятке метров ниже стены, но стоило прищуриться, чтобы рассмотреть подробности анатомии, как оно, почувствовав взгляд, застывало и полностью уподоблялось камню.

Камень. Холодный камень. Думая о том, как оно пропадало, как пряталось, Мириам свернула к материнскому дому. Когда она выбирала на связке ключ, в голове мелькнула нелепая мысль, что, возможно, Вероника не умерла, а просто где-то хорошо замаскировалась, прижавшись к стене или каминной полке — невидимая, но видящая. Что, если зримые призраки на самом деле просто неумелые хамелеоны, тогда как остальные в совершенстве овладели искусством прятанья? Дурацкая, ни к чему не ведущая мысль. Завтра или послезавтра она и ей подобные снова покажутся столь же чуждыми, как потерянный мир, в который ее выбросило. На этой ноте Мириам вошла внутрь.

Дом ее не расстроил, просто снова дала о себе знать скука, почти позабытая в занятой, более умной жизни. Сортировка, отбраковка и упаковка того, что осталось от матери, проходила медленно и однообразно. Прочее — боль потери, сожаления, горечь — все это могло подождать до лучших времен. Пока хватало того, что есть, без оплакивания. Конечно, пустые комнаты полнились воспоминаниями, но достаточно приятными, чтобы с радостью им предаваться, хотя и не настолько исключительными, чтобы желать воскресить прошлое. Чувства, с которыми она ходила по опустевшему дому, определяло лишь то, чего она больше не видела и не ощущала: отсутствие материнского лица, ее ворчливого голоса, ее упреждающей руки. Просто непостижимый вакуум на том месте, где когда-то была жизнь.

В Гонконге сейчас Бойд на дежурстве, жарко светит солнце, на улицах толпы народа. Мириам ненавидела выходить в полдень, когда в городе так многолюдно, но сегодня охотно бы по нему прогулялась, несмотря на неудобства. Тщательно разбирать и складывать в пыльной спальне пахнущее отдушкой белье из комода было так утомительно и скучно. Мириам хотела жизни, пусть даже та порой предъявляет деспотичные требования. Тосковала по бьющему в нос запаху улиц и жаре, от которой плавится мозг. Не важно, подумала она, здесь уже почти все закончено.

Почти все. Мириам почувствовала укол вины: за отсчет дней до похорон, за ожидание ритуальных проводов матери. Еще семьдесят два часа, и все это останется позади, она самолетом вернется к своей жизни.

Отдавая дочерний долг, Мириам включила свет по всему дому. Так намного удобнее, сказала она себе, все равно приходится постоянно ходить туда-сюда. К тому же в конце ноября дни короткие и мрачные, а работа и без того удручает, не хватало еще сидеть в темноте.

Выбор, от каких личных вещей избавиться, отнимал больше всего времени. Мать имела внушительный гардероб, и все требовалось пересмотреть: проверить карманы, снять с воротников ювелирные украшения. Часть одежды отправилась в черные полиэтиленовые пакеты — завтра их заберет местный благотворительный магазин. Себе Мириам оставила только меховую накидку и вечернее платье. Затем отобрала несколько любимых мамой вещиц, чтобы подарить после похорон ее близким друзьям: кожаную сумочку, фарфоровые чашки и блюдца, стадо резных слоников из слоновой кости, которое раньше принадлежало… Мириам забыла кому. Какому-то давно усопшему родственнику.

Разобравшись с одеждой и безделушками, она перешла к почте и стала раскладывать неоплаченные счета в одну стопку, а личную корреспонденцию вне зависимости от давности — в другую. Все письма, даже старые и неразборчивые, Мириам внимательно читала. Большинство отправилось в костерок, разожженный в камине, вскоре ставшем пещерой для летучих мышей с прожилками обгоревших слов на крыльях. Лишь раз на глаза навернулись слезы: их вызвала обычная записка тонким отцовским почерком, которая воскресила мучительные сожаления о годах, растраченных на вражду с ним. Еще между страниц попадались фотографии — по большей части холодные в своей сдержанности, как бесплодная Аляска. Однако встречались и такие, где вместо поз удалось запечатлеть мгновения настоящей жизни, свежие, как будто все это было только вчера. С пожелтевших изображений лился шум голосов.

— Стой! Рано! Я не готова!

— Папа! Где папа? На этом фото должен быть папа!