Becoming. Моя история - [40]

Мы сели рядом в театре, оба смертельно уставшие после работы. Занавес поднялся, и началось представление, перед нами развернулась удручающе-серая картина Парижа. Не знаю, в чем было дело, в моем настроении или в самих «Отверженных», но весь следующий час я беспомощно тонула в потоке французского горя. Вопли и цепи. Нищета и насилие. Несправедливость и угнетение. Миллионы людей обожают этот мюзикл, а я ерзала в кресле, пытаясь приподняться над необъяснимой мукой, которую испытывала каждый раз, заслышав главную мелодию.

Когда включился свет для антракта, я украдкой взглянула на Барака.

Он обмяк в кресле, опустив локоть на подлокотник и прижав указательный палец ко лбу с нечитаемым выражением лица.

– Ну как тебе? – спросила я.

Он отрешенно посмотрел на меня.

– Ужасно, да?

Я рассмеялась, успокоившись, что он чувствует то же самое.

Барак выпрямился в кресле.

– Выберемся отсюда? Мы могли бы просто уйти.

При обычных обстоятельствах я бы ни за что не сбежала. Я просто была другой – слишком волновалась о мнении коллег. А вдруг они заметят наши пустые места? Я слишком сильно была озабочена стремлением доводить каждую мелочь до самого распоследнего конца, даже если это утомительный бродвейский мюзикл в прекрасный вечер среды. К сожалению, такова моя суть любительницы ставить галочки: терпеть страдания ради видимости. Но теперь, похоже, я оказалась рядом с тем, кто не привык так делать.

Стараясь избегать коллег – других менторов и практикантов, хаотично снующих в вестибюле, словно пузырьки в газировке, – мы выскользнули из театра в теплый вечер. С пурпурного неба уходил последний луч солнца. Я выдохнула с таким заметным облегчением, что Барак рассмеялся.

– Куда теперь? – спросила я.

– Как насчет выпить?

Мы отправились в бар неподалеку, в той же манере, в которой, казалось, ходили всегда: я на шаг впереди, а он позади. Барак был тихоходом. Он двигался с гавайской небрежностью, никуда не торопился, особенно когда его об этом просили. Я же, наоборот, энергично вышагивала даже на самой обычной прогулке и всегда с трудом останавливалась. Но я помню, в тот вечер я специально притормозила, чтобы слышать его речь, потому что наконец начала понимать, как важно для меня слышать каждое его слово.

До этого момента я бережно собирала свое существование, складывая и подтягивая к остальным каждый кусочек жизни в плотное, безвоздушное оригами. Я тщательно трудилась над его созданием и гордилась результатом. Но мое оригами оставалось некрепким. Если один уголок оказывался не заправлен под остальные, я тут же принималась над ним трудиться. Если бы оторвался еще один – это бы значило, что я не уверена в своем профессиональном выборе, на который так сознательно шла, не уверена во всем, чего, как убеждала себя, я жажду. Думаю, поэтому я так долго не подпускала Барака к себе. Он был ветром, который мог разрушить весь мой мир.

День или два спустя Барак попросил меня подвезти его на барбекю для практикантов. Встречу устраивал старший партнер в своем доме в одном из богатых пригородов на северном берегу озера. Стоял погожий денек, вода сверкала в лучах солнца. Официант подавал еду, из стереодинамиков гремела музыка, и гости восхищались изысканным великолепием дома. Окружение являло собой портрет изобилия и легкости: более чем прямой намек на вознаграждение, ожидающее тех, кто посвящает себя работе. Я знала, Барак еще не до конца определился с направлением своей карьеры. У него сложились непростые отношения с богатством. Как и я, он никогда не был богат, но и не стремился к этому. Он хотел быть эффективным гораздо больше, чем богатым, но пока не понимал, как это сделать.

На вечеринке мы появились не совсем как пара, но тем не менее держались рядом. Мы вместе дрейфовали между коллегами, распивали пиво и лимонад, ели бургеры и картофельный салат из пластиковых тарелок. Мы разделялись, а потом снова находили друг друга. Все казалось естественным. Он немного флиртовал со мной, я флиртовала в ответ. Несколько мужчин начали играть в баскетбол, и я смотрела, как Барак подошел в своих шлепанцах к корту, чтобы присоединиться к ним. Он был в хороших отношениях с коллегами. Обращался по имени ко всем секретарям и со всеми находил общий язык – от старых чопорных адвокатов до амбициозных молодых парней, которые теперь играли в баскетбол. Он хороший человек, думала я, глядя, как Барак пасует другому юристу.

Я смотрела десятки баскетбольных игр в старшей школе и колледже и могла отличить хорошего игрока от плохого. Барак быстро прошел этот тест. Я еще никогда не видела такой атлетичной и искусной игры. Его долговязое тело двигалось рывками, демонстрируя силу, прежде незаметную. Он был быстрым и грациозным даже в своих гавайских шлепках. Я стояла там, притворяясь, будто слушаю чью-то очень милую жену, но на самом деле не могла оторвать взгляд от Барака. Впервые меня так заворожила его внешность.

Когда ранним вечером мы поехали обратно, я почувствовала неясную печаль, словно во мне прорастало семя тоски. Был июль. Барак должен уехать в августе и пропасть на своем юридическом факультете и где-нибудь там еще. Внешне ничего не изменилось – мы, как всегда, дурачились и сплетничали о том, кто что сказал на барбекю, – но по спине у меня пробежал жар. Я остро ощущала тело Барака в тесном салоне моей машины – локоть лежал на консоли, колено было возле моей руки. Пока мы ехали на юг по Лейк-Шор-драйв, минуя велосипедистов и бегунов, я молча спорила сама с собой. Может, есть возможность превратить все в шутку? Насколько сильно это отразится на моей работе? У меня не было ясности ни в чем – в том, правильно ли это, кто об этом узнает и имеет ли это значение, – но меня поразило, что я наконец перестала ждать ясности.