Бэббит - [116]

В гостях у Керри Танис не приходилось хозяйничать. Она держалась самоуверенно, с достоинством, изящная и красивая, в черном шифоновом платье, которое он так любил. В этом огромном безобразном доме было много укромных уголков, где Бэббит мог посидеть с ней спокойно. Он раскаивался в тогдашней неприязни, таял у ее ног и, счастливый, отвез ее домой. На следующий день он купил ярко-желтый галстук, чтобы ради нее казаться моложе. Он с грустью сознавал, что красивым он стать не может, видел, что он тяжеловат, склонен к полноте, но он танцевал, наряжался, много говорил, стараясь сделаться таким же молодым, как она… вернее, как она казалась.

Как все новообращенные — будь то в религии, в любви или в садоводстве — словно по волшебству обнаруживают, что хотя им до сих пор казалось, будто эти увлечения и вовсе не существуют на свете, но на самом деле весь мир только ими и полон, — так и Бэббит, обращенный на путь разгула, везде находил для этого приятные возможности.

Совершенно по-новому представлялся ему теперь его гуляка сосед, Сэм Доппелбрау. Доппелбрау были люди респектабельные, люди работящие, люди состоятельные, но идеалом счастья для них был вечный кабак. Главное место в их жизни занимали загородные пирушки в угаре алкоголя, никотина, бензина и поцелуев. Он и его знакомые отлично работали всю неделю и всю неделю ждали субботы, когда они, по их выражению, «затевали вечеринку», и затеянная вечеринка становилась все шумнее и шумнее до самого воскресного утра и обычно кончалась бешеной гонкой на машинах неизвестно куда.

Однажды вечером, когда Танис ушла в театр, Бэббит попал в веселую компанию к Доппелбрау и там клялся в дружбе людям, о которых он много лет подряд конфиденциально говорил миссис Бэббит, что это просто шайка бездельников, с которыми он не стал бы якшаться даже на необитаемом острове! В этот вечер он уныло приплелся домой и стал возиться во дворе, счищая с дорожки ледяные комья, следы чьих-то ног, застывшие после снегопада и похожие на ископаемые. К нему подошел, шмыгая носом, Говард Литтлфилд.

— Все еще вдовеете, Джордж?

— Угу. Опять вечер холодный.

— Что пишет жена?

— Ничего, здорова, а вот сестра у нее до сих пор хворает.

— Вы бы зашли к нам сегодня пообедать, Джордж.

— М-мм… нет, спасибо! Мне надо уходить.

Вдруг он почувствовал, что ему ненавистен Литтлфилд с его «интересными статистическими данными» по совершенно неинтересным вопросам. Он скреб дорожку, ворча себе под нос.

Тут появился Сэм Доппелбрау.

— Добрый вечер, Бэббит. Трудитесь?

— Ага. Надо размяться.

— Любите, когда такой морозец?

— Да, ничего.

— Все вдовеете?

— М-да…

— Слушайте, Бэббит, пока вашей супруги нет… Я знаю, вы насчет выпивки не очень, но мы с женой были бы страшно рады, если б вы завернули к нам вечерком. Может, выдержите разок хороший коктейль?

— Выдержу? Нет, молодой человек, видно, вы не знаете, что дядя Джордж такие коктейли умеет сбивать, каких во всей Америке не сыщешь!

— Уррраа! Вот это другой разговор! Слушайте: у нас сегодня кое-кто собирается, Луэтта Свенсон и еще всякий веселый народ, откупорим бутылку довоенного джина, потанцуем. Почему бы и вам не забежать, не встряхнуться для разнообразия?

— Ну что ж… а в котором часу?

Он пришел к Сэму Доппелбрау ровно в девять. В этом доме он был в третий раз. Но к десяти он уже звал мистера Доппелбрау «Сэм, старая калоша!».

В одиннадцать все поехали в ресторан «Старая ферма». Бэббит сидел в машине Доппелбрау рядом с Луэттой Свенсон. Когда-то он робко пытался за ней ухаживать. Теперь он не пытался, а просто ухаживал изо всех сил, и Луэтта, склонив ему головку на плечо, жаловалась, какой тяжелый человек Эдди, и смотрела на Бэббита как на светского и опытного сердцееда.

Из-за «компании» Танис, семьи Доппелбрау и других искателей забвения Бэббит в течение двух недель каждый вечер возвращался домой поздно, еле держась на ногах. Даже когда он был как в тумане и уже не мог идти, он все же сохранял способность хорошо вести машину: замедлять ход на перекрестках, разъезжаться с другими автомобилями. Покачиваясь, он входил в дом. Когда Верона и Кеннет Эскотт сидели в гостиной, он пробирался мимо них, торопливо здоровался, мучительно ощущая на себе взгляд их спокойных молодых глаз, и прятался наверху. В теплом доме он чувствовал, что он гораздо пьянее, чем ему казалось. Голова кружилась. Лечь он не решался. Он пытался выгнать хмель горячей ванной. На какой-то миг голова прояснялась, но, двигаясь по ванной комнате, он терял глазомер, сбрасывал полотенца, с грохотом ронял мыльницу и пугался, что выдаст себя перед детьми. Дрожа от холода, в халате, он пытался читать вечернюю газету. Он не пропускал ни слова, он как будто понимал смысл написанного, но через минуту не смог бы сказать, о чем только что читал. Стоило ему лечь, как у него мутилось в голове, и он поспешно садился, пытаясь овладеть собой. Наконец он успокаивался, хотя его слегка подташнивало, кружилась голова и жег невыносимый стыд. Скрывать свое «состояние» от собственных детей! Танцевать и орать в компании людей, которых презираешь! Болтать глупости, петь идиотские песни, пытаться целовать каких-то дур! Сам себе не веря, он вспоминал, как он крикливо фамильярничал с юнцами, которых он в два счета выгнал бы из своей конторы, как они покровительственно хлопали его по плечу и как самая ехидная, стареющая дама делала ему замечания за то, что он танцевал слишком пылко. И при этих воспоминаниях он рычал: «Ненавижу себя! Боже, как я себя ненавижу!» И в бешенстве клялся: «Довольно! Конец! Хватит!»