Беатриче Ченчи - [50]

– Да, это точно синьора Беатриче; но, будь уверен, что она здесь не для того, чтоб вредить тебе.

– Уж нечего делать, надо верить… скверное это слово!.. Марцио, так как я всегда видел, что для Ченчи и подобных ему людей, большей частью клятвы и обещания всё равно, что прошлогодние муравьи, то я полагаю, что между нами дело будет иначе, потому что между тобой и мной столько же разницы, как между мной и тобой – одна мераю И мы оба мужики. Марцио, я хотел бы связать тебя обещанием награды; но моя душа теперь в залоге у дьявола, а за тело у тебя будут ссоры с мастером Александром. Нет ли у тебя какого приятеля, который страдает воспалением в горле…

И он рукой показал на шею.

Марцио пожал плечами, как будто хотел сказать: это я и сам умею хорошо делать. Беатриче попробовала заговорить тоже:

– Марцио спасет вас, не сомневайтесь; а я прошу у вас, как милости, сделать для меня одну вещь, в которой весь выигрыш будет на вашей стороне. Вы должны обещать мне, что, выйдя из этой опасности, вы перемените жизнь.

– Ох, Господи! разве переменить жизнь – это то же, что переменить рубашку? Я не учился ничему другому, как владеть оружием; а железо сделано для того, чтобы ранить…

– Бог создал железо не для того, чтобы ранить насмерть сердца братьев, а для того, чтобы возделывать землю, которая есть источник жизни. Перемени свое оружие на заступ, и на тебя прольется благодать Божия…

Беатриче сказала это спокойно, без малейшей резкости, кротким голосом, так что Олимпий, имевший обыкновение преклоняться перед советами других не больше, чем колокольня от весеннего ветра, почувствовал какое-то ощущение в желудке, которое он не знал, чему приписать: слышанным ли словам, или испытанному голоду. Он подумал об этом с минуту и, видя, что ему не удается развязать узелок, остановился на том предположении, которое ему казалось более верным, – это должно быть голод!

Вернувшись в темницу Беатриче, Марцио произнес:

– Ваш отец – это целый рудник злодейств: чем больше из него достаешь руды, тем больше её остается. Я не легко пугаюсь, но когда гляжу на этот бездонный колодезь, по мне пробегает дрожь, и я ничего не понимаю. Так вы не хотите согласиться на его смерть? тем лучше. Сохраните себя чистой, белой розой, хотя, по моему, если б она окрасилась кровью злодея, она не потеряла бы цены ни перед людьми, ни перед Богом. Не унывайте однако; дни вашей неволи будут не так длинны, как вы могли бы ожидать.

– Да уничтожит Бог ваше предсказание, потому что я знаю, на каком условии вы мне обещаете свободу. Ах, Марцио! Если б вы точно любили меня, как говорите, если б в самом деле мои страдания тронули ваше сердце, вы бы не захотели сделать меня самой несчастной женщиной в мире, злоумышляя против жизни моего отца…

– Скажите лучше – вашего палача…

– Моего отца… потому что он мне даровал жизнь; благодаря ему, я дышу и чувствую…

– Он дал вам жизнь для того, чтоб отравить ее и отнять потом.

– Пусть будет так; но если он забывает обязанности, разве я тоже должна забыть обязанности дочери?

– Нет; и так каждому своя роль: мне принадлежит роль мстителя… Оставьте, повторяю вам, синьора, вы напрасно хлопочете; вы скорей могли бы перенести своими собственными руками обелиск папы Сикста из Рима, чем заставить меня бросить мое намерение.

– Я не могу располагать вами, а собою могу.

– И я не мешаю вам…

– Смотрите, я намерена предварить графа для того, чтоб он принял меры.

– Предваряйте его. Я не буду лисицей, которая исподтишка бросается на курицу – прежде, чем напасть на него, я буду рычать, чтоб он знал, что лев приближается.

– А если он вас убьет?

– Мне рассказывали, что в древние времена, когда судили двух человек, то в судилище ставили один только гроб, и один из двух противников должен был занять его. Если Провидение судит дела людские, неужели по вашему мнению я должен лечь в гроб? Мне осталось короткое время быть в доме вашем – не имеете ли вы чего поручить мне, синьора Беатриче? Я сам по себе ничего не значу: я – медная монета; однако ж и копейка, данная от души нищему, вызывает одну из тех молитв, которые ведут прямой дорогой в рай.

– И знайте еще, что я всеми своими силами буду мешать вам.

– Вы?

– Даже муравей спас жизнь голубю, укусив в ногу охотника. И теперь, когда я вам сказала все это, вы не сердитесь на меня, Марцио?

– Нисколько. Разве я не высказался вам еще прежде? Каждый человек должен прясть ту нитку, которую судьба дала ему в руки. Может быть, кто знает? Если б вы были другою, я нашел бы вас более рассудительной, но любил бы меньше.

– Так вот что, Марцио, как последней услуги прошу у тебя: оставь мне фонарь и принеси, что нужно для письма. Я хочу испробовать сперва все средства к спасению, скорей для того, чтоб не упрекать себя, чем в надежде на успех: я напишу просьбу его святейшеству и буду умолять его именем Иисуса Христа защитить меня, как он это сделал для Олимпии[30]. Бегство с Гвидо, котораго я так желала, растерявшись от горя, я теперь отвергаю: оно наделало бы скандала; свет, не зная причин, которые подвинули меня на это, приписал бы мою решимость обыкновенной любви девушки, у которой рассудок побежден страстью. Кроме того, это повредило бы намерениям Гвидо, который, кажется, желает сохранить к себе расположение папы; с меня этого довольно, чтоб уважить его волю. Последний путь к спасению заключается в том, чтобы Гвидо постарался доставить мою просьбу святому отцу и получил от него немедленное решение. Для того, чтобы заставить Гвидо не откладывать, скажите ему сами то, от чего я бы умерла от стыда скорей, чем открыла не только кому другому, но даже моей матери. – Нет… нет… я несчастная! не говорите ему ничего… дайте мне слово Марцио, что вы ему не скажете ничего.