Бажоный [Повесть] - [5]

Мужу Раисы не дали визу на заграничные дальние рейсы. Пришлось ходить на каботажном судне, и заработки, естественно, уменьшились. Привыкшему жить на широкую ногу Григорию нелегко было смириться с этим. И он все чаще и чаще стал прикладываться к рюмке, а так как денег не хватало, скоро влез в большие долги. Вот тогда-то Раиса и оставила техникум, поступила на работу почтальоном в поселке.

— Опомнись, Гриша. Брось пить с дружками. Жить будем не хуже других. Я по доходам и расход буду делать, — пыталась она образумить мужа.

— Все, Раиса, завязал, — обещал Григорий жене.

Но проходила неделя-другая, и она замечала пропажу то ковра, то вазы или еще чего другого. Пьяный Григорий бросался с кулаками на мать, требуя денег.

Раиса поняла — муж пить не бросит. Подумывала уехать к матери в деревню, но и стариков было жаль бросать — люди они добрые. «Уж как-нибудь поживу еще. А рожать в деревню поеду. Там с мамкой и порешим, что дальше делать», — решила она.

Но до декрета ей дожить не пришлось. Разнеся почту, она возвращалась домой и уже с улицы услышала крики о помощи. Бросилась к крыльцу, где сидели пьяные дружки Григория. Одна из соседок слышала, как они со смехом сообщили Раисе:

— Видишь, как Гришка мать учит!

И всегда тихая Раиса на сей раз не сдержалась и набросилась на них:

— Марш отсюда, алкоголики паршивые! — и, растолкав их, вбежала в дом. Уже в первой комнате она увидела неподвижно лежащую на полу с открытым ртом мать Григория и поняла — прибежала поздно.

Муж находился во второй комнате, где все было перевернуто вверх дном: коврик со стены сорван, ваза с цветами опрокинута, одежда из шкафа разбросана по полу.

Когда прибыла вызванная соседями милиция, Григория задержали с пачкой трояков в руке. А Раису нашли с перерезанным бритвой горлом.

Отец Григория не смог защитить жену и невестку. Работал сторожем и в тот день был на дежурстве. Сейчас на него нельзя было смотреть без жалости. Он все пытался что-то объяснить Матрене Панкратьевне, но понять его было трудно.

Кроме него и прибывших из деревни родственников на кладбище поехали человек десять стариков и старух. Гробы везли на двух грузовиках. Машины ужасно трясло, они еле-еле ползли, пробуксовывая в глинистой колее. А навстречу им звенел трамвай, резво бегущий по рельсам.

С левой стороны дороги была видна река и огромные штабеля бревен на берегу. А на Северной Двине скопилось множество пароходов с отечественными и иностранными флагами.

Василек с матерью сидят в кузове возле кабины. Матрена Панкратьевна ласково гладит вихрастую голову сына.

— Терпи, Василек, терпи, мой последышек… Бажоный ты мой!

Эти слова накрепко врезались в память подростка, и он часто вспоминал их тогда, когда лишился и матери.

После возвращения с похорон мать заметно постарела: спала телом, продолговатое лицо ее еще больше вытянулось, нос заострился, а волосы стали совсем седыми. А ведь по годам далеко не старуха!

Из Архангельска она привезла небольшую иконку Богородицы, поставила ее на полочку в переднем углу и ежедневно утром и вечером молилась перед ней.

Видя, как мать убивается, Василек однажды попытался остановить ее.

— Зачем до одури-то молиться? Татку, Раиску и Зинку ведь из земли не вернешь, а себя изведешь. Никто в деревне не молится, а живут лучше нас.

— Родная ты моя кровинушка! Грешна я перед Богом, — покаялась перед ним Матрена Панкратьевна. — Тебя еще на свете не было, а мы, молодежь деревенская, помогали церковь рушить.

В колхозе Матрена Панкратьевна попросила перевести ее на разные работы. Ей пошли навстречу, учитывая ее состояние. Теперь она меньше оставалась наедине с собой и свободного времени у нее стало больше. Возвращаясь домой с работы, она растапливала русскую печь, ставила в устье ее чугунок с картошкой в мундире и грела медный самовар, ожидая сына. Как-то он вернулся из клуба и сообщил, что там повесили сводку по надою молока и что бывшая группа матери, с которой теперь управлялась молодая и дородная Виринея, пошла вниз.

Матрена Панкратьевна разволновалась так, что долго не могла уснуть. «Не заменила меня, значит, Виринея…» — сокрушалась она. А утром решила вернуться на ферму.

Коров она снова сумела раздоить. Но почувствовала, что сил у нее прежних уже нет. Однажды, заканчивая дойку, она чуть не упала: от сильной боли в сердце ей стало трудно дышать. Так продолжалось несколько минут. Хорошо еще, что никто не заметил. Вскоре болезнь снова напомнила о себе. Подняв бидон с молоком на спину, чтобы отнести его в сепараторную, Матрена Панкратьевна чуть не уронила его, так как от боли в груди померк свет. С трудом все же опустила бидон на землю, еле удерживаясь на ногах.

— Что с тобой, Матрена Панкратьевна? Ты и на лице-то сменилась, — всполошились доярки. — Посиди, мы мигом за медсестрой сбегаем…

— Не надо, — остановила она подруг. — Не впервой, пройдет. Васильку только не говорите — напугается парень.

Василек и без доярок замечал — недомогает мать. Вот опять, не допив чашку чая, до которого была большая любительница, забралась на печь и прилегла грудью, на горячие кирпичины.

— Мам, а мамка! Откажись от доярки-то, — упрашивал он, — на разных работах все же полегче. А я седьмой класс закончу — работать буду: лето — в пастухах, зиму — на лесопункте. Там сейчас рубщикам не только валенки, рукавицы, телогрейки и шапки, еще и каски на головы выдают. Мам, проживем! Ведь я мужик.