Баженов - [18]

— Вы желаете, государыня, римское…

Кремлевский дворец превзойдет термы Диоклетиана в Спалато на восточном берегу Адриатического моря — огромное здание, распланированное по типу римского лагеря. Нужно превзойти все декоративные особенности дворца Диоклетиана — карниз над средними колоннами, подымающийся круглой аркой, аркадные стены на колоннах, связанных непрерывным рядом крупных арок, и ряд других особенностей римского дворца.

Большой Кремлевский дворец должен превзойти даже грандиозные термы Каракаллы, с их огромными залами и бассейнами, окруженными двориками и садами. По красоте он не будет уступать Лувру и Версалю, столько раз доставлявших Баженову наслаждение ясностью своих пропорций.

Вся величественная архитектура прошлого возникала в воображении русского зодчего, когда взыскательные руки вычерчивали контуры и силуэты отдельных частей дворца.

Общая композиция Большого Кремлевского дворца рисовалась автору как огромный комплекс, по форме близкий к треугольнику. Комплекс должен был включить все старые кремлевские архитектурные памятники — Арсенал, соборы, колокольню Ивана Великого. Не крылось ли тут опасности создать архитектурный конгломерат? Эту небывалую в истории архитектуры задачу Баженов разрешил с честью. «Проблему введения в новый комплекс разных по времени и стилю, не созвучных новому дворцу старых зданий, Баженов разрешил тем, что он дал, так сказать, инородные по отношению друг к другу здания в своем новом комплексе, что привело частично к художественной обособленности частей комплекса…. Освоение кремлевского архитектурного наследия шло здесь по линии создания нового живописного комплекса»… (Н. Кожин.)

Старая французская Академия, еще за столетие до пребывания Баженова в Париже, установила каноны архитектурных пропорций; они стали обязательными для зодчих классицизма: «При возведении здания необходимо, соблюдать три условия: прочность, удобство, красоту; их совершенство всецело зависит от степени таланта архитектора». Эти каноны, ясные, как закон золотого сечения, разве не получили своего применения в Версале и Лувре?

Вынашивая архитектурный образ Большого Кремлевского дворца, Баженов мысленно не раз возвращался к современным созданиям передовой французской архитектуры, казавшимся ему идеально решенными в духе античности. Обращаясь к образам античности, Баженов с волнением развертывал офорты Пиранези и следовал за полетами его необузданной фантазии. Казалось, никто, кроме Пиранези, не мог чувствовать мощь базилик Константина, терм Каракаллы и по деталям римских руин воскрешать античность во всем ее блеске и колоссальности. Не потому ли необузданный фантазер и безумствующий романтик Пиранези с берегов Тибра заставлял учащеннее биться сердце другого романтика на берегу Москва-реки…

Баженов высоко ценил западноевропейскую культуру, но переносить ее на русскую почву, без учета реальной обстановки и традиций русского искусства он считал неразумным. Сочетая западное мастерство с русским народным творчеством, с его национальной самобытностью, нужно, думал Баженов, создавать своих мастеров и свое мастерство. Василий Баженов сознавал всю силу, смелость и оригинальность русского народного гения, и, сын народа, он в своих творческих изысканиях всегда обращался к этим чистым и близким ему источникам.

Однако в руководящей верхушке русского дворянского общества последней трети XVIII века насаждались и были модны другие идеи, противоположные взглядам Василия Баженова.

Ярче всего сказывалось это на литературе — наиболее чувствительном инструменте, отражающем общественную идеологию господствующего класса.

Екатерина II требовала, чтобы литература описывала жизнь «в улыбательном роде». Болотов в своих записках рассказывает, что «самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господствие».

Фонвизин в маленькой, но выразительной сцене «Бригадира» между Советницей и Иванушкой ярко характеризовал умственные запросы общества. «Боже тебя сохрани, — говорит Советница Иванушке, — от того, чтобы твоя голова была наполнена чем иным, кроме любезных романов! Кинь, душа моя, все науки. Не поверишь, как такие книги просвещают. — Madame! — отвечает ей Иванушка, — вы говорите правду. Я сам, кроме романов, ничего не читывал».

В переводных виршах Дезульер прямо обращалась к современному обществу с нравоучительной и средной сентенцией:

Овечки! ни наук, ни правил вы не зная,

Паситесь в тишине: не нужно то для вас.

Но сердца «овечек» мало смягчались от этих призывов: эта сентиментальная литература, наполненная «чепухою сладких слов», нисколько не мешала процветать дикому и жестокому крепостничеству, которое достигло едва ли не самых больших степеней произвола именно в царствование «просвещенной и чувствительной» Екатерины II. Для дворянского общества литература являлась лишь некоей «приправой чувственности». После повседневной расправы с крепостными на конюшне «сентиментальная» помещица уходила к себе в покои, углублялась в эротический мир французских романов, слезливых или до глупости восторженных, и потом откровенно объясняла по-русски своему тринадцатилетнему сыну все таинства любви и качества женского пола… «Общечеловеческая культура, приносимая иноземным влиянием, воспринималась так, что не просветляла, а потемняла понимание родной действительности; непонимание ее сменялось равнодушием к ней, продолжалось пренебрежением и завершалось ненавистью или презрением. Люди считали несчастьем быть русскими и, подобно Иванушке Фонвизина, утешались только мыслью, что хотя тела их родились в России, но души принадлежали короне французской» (В. Ключевский).