Базельский мир - [63]

«Часы апокалипсиса!» — вспомнил я. Лещенко заметил, что я что-то вспомнил.

— Часы апокалипсиса, — повторил я вслух. — Он говорил о них, просто упоминал, я даже не вдавался в подробности. Это давно было, еще до продажи марки…

— Ты знаешь, кто ты есть? — спросил Лещенко.

— Идиот, я знаю, я вляпался.

— Нет, не идиот. Гораздо хуже. Шапиро — террорист. И ты его финансируешь. За взрывчатку он собирался платить твоими деньгами. Таких, как ты, карают жестче террористов. Если бы Шапиро вышел не на нашего крота, а на американского, летел бы ты уже с отбитыми почками в грузовом контейнере в сторону Гуантанамо. — Лещенко многозначительно замолчал, давая мне возможность представить картину.

Я представил. Осторожно пощупал свой правый бок, где очень болела обработанная Николаем печень.

— Спасибо за вашу доброту, — сказал я.

Лещенко усмехнулся.

— Не бзди, Николай — хороший специалист. Лишнего не зацепит. Даже синяков почти не останется. Приводи себя в порядок. Чтобы выбраться из задницы, куда ты сам себя загнал, тебе нужно будет очень сильно постараться.

На лестнице перед входом в кафе «Жюль Верн» было сильно накурено. Свободных столиков в кафе не было, здесь никогда не бывает свободных столиков по вечерам. Лучший панорамный вид на старый город и неплохие коктейли сделали это заведение на предпоследнем этаже башни обсерватории Урания суперпопулярным. Мне столик был не нужен. Я ждал Шапиро. Договорились с ним на восемь, но я пришел пораньше, чтобы осмотреться, собраться с мыслями, еще раз прокрутить в голове предстоящий разговор. Взял в баре пиво и вышел на лестницу, где толкались отовсюду изгоняемые, но не унывающие курильщики.

Ровно в восемь двери лифта открылись, и из них вышел румяный от морозца Шапиро. Он снял перчатку и крепко пожал мою руку.

— Роскошный антициклон! — воскликнул он. — Минус два и безоблачное небо. Лучшая погода для астрономических наблюдений! Прошу! — он пригласил меня подняться по лестнице еще на один пролет к малозаметной двери с крошечной табличкой «Обсерватория».

— Даже не знал, что это действующая обсерватория, — признался я, пока Шапиро возился с ключами.

— Это немодное место, — сказал Шапиро. — Раньше пробовали устраивать экскурсии для публики, но сейчас, кажется, прекратили. Нет желающих. Только школьники, студенты. И я.

Мы зашли внутрь. Щелкнул выключатель. Лампы загорелись не сразу, лишь после нескольких прерывистых вспышек, словно завелся киноаппарат, и перед нами возникла декорация из Жюля Верна или какого-то очень раннего фильма о Джеймсе Бонде — куполообразный потолок, обшитый деревянными досками, огромный телескоп, похожий на нацеленную в небо пушку. У телескопа — передвижная платформа со стальными перилами. Множество приборов вдоль стен.

— Так вы еще и астрономией увлекаетесь? — спросил я. Помню, что очень удивился, когда Шапиро предложил встретиться не у него в ателье, а здесь, объяснив это срочным заказом.

— Нет, не астрономией, — ответил Шапиро. — Объект моих интересов — вот. — Он подошел к большим напольным часам и нежно погладил их по боковой панели из полированного дерева. — Уникальный экземпляр, конец восемнадцатого века. Англия, мастер Хатчисон. — Он гладил часы, как увлеченный коннозаводчик гладит и треплет по холке своего лучшего призового жеребца. — Я навещаю их уже больше двадцати лет, со времени, как умер их предыдущий смотритель Андреас Мосснер, если с ними что-то случается, я бросаю все свои дела и спешу на помощь. Вот и сейчас им что-то нездоровится, будем разбираться.

Шапиро раскрыл свой чемоданчик и аккуратно, в строгом порядке выложил необходимые инструменты, как перед хирургической операцией.

— А, кстати, вы, Владимир, не увлекаетесь астрономией?

— Нет, — признался я. — Попробовал как-то объяснить дочке теорию Большого Взрыва, ей было лет шесть тогда. Она внимательно выслушала, потом спросила: а что, собственно, взорвалось? Этот вопрос поставил меня в тупик. Я не смог ответить.

Шапиро захохотал:

— Прелестно! Вы ведь знаете, никто толком не может ответить на вопрос вашей чудесной дочки. Даже Стивен, как его там, Хокинг! Ах! — глаза Шапиро затуманились. — Как я завидую людям восемнадцатого века! Завидую мастеру Хатчисону!

— Отчего же?

— Они жили в абсолютно понятном мире. Сэр Исаак Ньютон нарисовал для них кристально ясную картину Вселенной. Механика и Бог! И ничего кроме. Все работает, как часы. Реки текут, яблоки падают, планеты вращаются. Бог завел этот мир, как заводят часы, и мир должен был послушно тикать до бесконечности, поскольку время абсолютно и бесконечно. Восемнадцатый век — золотой век часового искусства, время великих мастеров! Бреге, Дро, Перле! Все, чем мы, сегодняшние часовщики, занимаемся — в меру сил повторяем их достижения.

Шапиро благоговейно касался миниатюрной отверткой потемневших от времени деталей.

— И что еще важно, — продолжил он, — образованный человек восемнадцатого века, такой, как мастер Хатчисон, например, мог при желании быть в курсе и полностью понимать все, что происходит в науке своего времени. Он наверняка был знаком с математическими работами Леонарда Эйлера, конечно же, знал об биологических изысканиях Карла Линнея, читал Адама Смита. Они имели перед глазами полную картину всего. Поэтому они делали такие прекрасные вещи.