Базельский мир - [37]

— Что скажешь? — спросил Томас.

Я обошел вокруг скульптуры, заглянул внутрь воронки.

— А нет ли в этом нового сексуального измерения?

Томас сокрушенно покачал головой.

— Ты можешь оставить свой сарказм хотя бы ненадолго? На самом деле, здесь наглядно представлена очень важная вещь. Стань сюда! — он поставил меня прямо напротив воронки. — И смотри туда, внутрь!

Я послушно уставился в искаженное кривым зеркалом собственное отражение среди хрустальных страз.

— Представь, что ты смотришь в ночное звездное небо, но на самом деле ты смотришь в себя. Космос внутри! Понимаешь?

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь, — вздохнул Томас.

— Скажи, а ты действительно во все это веришь? — спросил я.

— Во что? — не понял Томас.

— В это! — я обвел рукой вокруг. — В это! — показал я на шар. — В великого и ужасного Алекса Кея, в то, что люди будут жить по пятьсот лет.

— Верю, — ответил Томас. — И очень счастлив, что оказался способен верить. Без веры человек неполноценен. Я хочу сказать это именно тебе, Володя, потому что мы с тобой похожи. Ни в одну идею невозможно поверить, если рассматривать ее под микроскопом, если дать волю своему сарказму, цинизму, скепсису. В один прекрасный день нужно просто открыть свое сердце. Нужно посмотреть в звездное небо, посмотреть в себя. Это очень просто, и это большое счастье! А теперь извини, много дел.

Томас хлопнул меня по плечу и исчез. Я остался стоять перед черной зеркальной воронкой. Заглянуть внутрь больше не решился. Я знал, что увижу.

В Копенгагене мы с дочкой нашли себе увлекательное занятие. Каждый день садились на велосипеды и ехали в Северную Гавань. Все дни напролет лил дождь, иногда с мокрым снегом, и дул пронизывающий ветер, такой, что с велосипедом приходилось управляться, как с яхтой. Ехать против ветра нужно было галсами, контролировать скорость при попутном ветре и остерегаться коварных боковых порывов. Самим датчанам, неразлучным со своими велосипедами круглый год, типичная рождественская погода, кажется, не доставляла совершенно никаких неудобств. Нас то и дело обгоняли бравые молодые мамаши с притороченными позади маленькими детьми, бодрые старички и старушки, пренебрегавшие шапками даже под проливным дождем. Настя в велосипедном потоке чувствовала себя, как рыба в воде, а я, упакованный в непромокаемую куртку с наглухо застегнутым капюшоном, первые дни ездил осторожно, чуть ли не ощупью, но потом освоился и в конце концов решил, что лучшего городского транспорта придумать невозможно.

Первую остановку мы делали у большого щита, установленного на въезде в Северную Гавань. В верхней части щита было написано «Список кораблей».

— Смотри-ка, как у Гомера! — поразился я, когда первый раз увидел этот щит. — Вы «Илиаду» в школе проходили уже?

Настя отрицательно покачала головой.

— А про Троянскую войну слышала? Одиссей, он же Улисс, знаешь такого?

— Нет, а кто это?

— Человек, который очень долго возвращался домой. Как-нибудь расскажу тебе, — пообещал я.

А «Список кораблей» был действительно списком кораблей, не больше и не меньше. На конец декабря приходился пик круизного сезона, огромные лайнеры каждый день заходили в Копенгаген и отправлялись дальше по Северному морю. Я читал список: что у нас сегодня? «Коста Луминоза» ушла, зато появилась «Эмеральд Принсесс»! Вон она, красавица! Над приземистыми пакгаузами возвышалась белоснежная громада лайнера с голубыми панорамными стеклами, словно за ночь в гавани построили новый небоскреб. Налегая на педали, мы мчались к дальнему причалу на свидание с невыразимо прекрасной «Изумрудной принцессой». Останавливались рядом, стояли и смотрели. Внимательно, палуба за палубой рассматривали надстройку, мачты и такелаж, антенны, шлюпки вдоль бортов. Я рассказывал о назначении разных морских штук все, что помнил сам.

— Смотри, вон там, наверху, капитанский мостик. А эти пристройки по бокам называются крылья. Крылья капитанского мостика. Правда, похоже на крылья?

Настя молча кивала. Крылья «Эмеральд Принсесс» выдавались далеко в стороны от надстройки и нависали над бортами на добрый десяток метров на головокружительной высоте.

— Капитану удобно следить за швартовкой, — объяснял я. — А сам мостик до чего ж огромный! По нему на велосипеде можно ездить. Корма выглядит тяжеловато, впрочем, так у большинства лайнеров, зато передняя часть, линия носа — загляденье! Легкая, стремительная, видишь?

Настя кивала. Мы наблюдали за будничной возней команды, люди в рабочей морской форме грузили ящики, переговаривались по рации, спорили друг с другом, смеялись, курили. Я рассказывал, у кого из экипажа какие обязанности на берегу и в море. Рассказывал о своих учебных рейсах, их было всего три, но всяких связанных с ними историй хватило бы на целую книгу. Рассказывал, рассказывал, потеряв счет времени. Настя слушала. Я боялся, что она спросит, почему же я бросил океанологию и стал… стал тем, кем стал. Но она не спрашивала. Она вообще почти не разговаривала, ни со мной, ни с матерью. Такой возраст, объяснила жена. Тем более удивительными выглядели наши поездки в Гавань. Может, она это из вежливости делает? — поначалу предположил я, — может, ей на самом деле скучно? — Наша дочь ничего из вежливости не делает, — успокоила меня жена, — ездит, потому что ей любопытно, что за диковина такая — отец, которого она видит два дня в году.