Базалетский бой - [45]

Итак, Георгий, жду твоего согласия.

Руку приложил Шадиман,

владетельный князь Сабаратиано.

Не нужно быть смиренным!

XIV круг хроникона, год 325»[1]

Свернув свиток и запечатав его голубым воском, Шадиман накинул темный плащ, прикрыл резную дверь, выходящую на балкон, погасил светильник и вместе с чубукчи спустился по лестнице и исчез в ночной мгле… Если бы семь тигров ворвались в маленький домик смотрителя царских конюшен, и тогда не так бы поразился Арчил. Растерянно оглянувшись на всемогущего князя Шадимана, он неловко опрокинул табурет и несмело попросил князя удостоить его честью и присесть на тахту, с которой спокойно приподнялся Папуна.

— Сам же просил тайно послание передать, — засмеялся Шадиман, — а сейчас смотришь, словно увидел на мне куладжу цвета сгнившей груши, отороченную мехом, похожим на крапиву. Э-э, веселый азнаур Папуна! Я готов поклясться, что болезнь твоя прибыльна Георгию Саакадзе: много полезного увидел здесь!

— Для тебя, князь Шадиман, мало.

— Это ты к чему?

— К твоей дружбе с черными бесхвостыми чертями. И еще знай: шакал ястребу не спутник.

— Ты слишком откровенен. Не опасно ли?

— Э, князь, я больше всего опасаюсь попасть в гости к дураку, остальное на земле бог устроил все по своему нраву.

Шадиман, искренне смеясь, отстегнул цепочку и сбросил алтабасовый плащ на чучело джейрана, стоящее в углу.

Заметив неодобрительную ужимку Арчила, хмуро отошедшего к окну, Папуна сказал:

— О-о, Арчил! Так ты принимаешь умнейшего из умнейших? Где то вино, за которым я сегодня гонял конюха в «Золотой верблюд»?

Шадиман сам не знал, почему охотно восседал на поданной ему подушке, почему выпил с Папуна, почему, несмотря на колючий язык азнаура, от души был доволен веселой беседой, и вдруг спросил:

— Скажи, азнаур, не хочешь ли при царе Симоне должность занять?

— О-э! Князь, разве у меня, подобно Арчилу, лошадиные зубы?

— При чем тут зубы?

— При многом, князь! Вот мой Арчил пятого царя дожевывает — и ни разу не пожаловался на боль в животе!

Шадиман чуть не задохнулся от нахлынувшего смеха. Чубукчи опасливо оглянулся на дверь: не хватает кому-нибудь обнаружить здесь князя. А Шадиман, словно вырвавшийся на свободу пленник, смеялся и потягивал вино из фаянсовой чаши, подарка Гассана, от которого Папуна узнавал немало полезного.

— Где, Арчил, такое вино достал?

— Светлый князь, разве посмеет хоть один духанщик прислать азнауру Папуна плохое вино?

— Не посмеет — из опасения, что, когда Саакадзе вернется, я воспользуюсь старыми клещами новой власти и оторву дерзкому винодателю голову.

— А ты думаешь, Саакадзе вернется?

— Князь князей, скука — лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой: «Почему опять пасешь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя затянула тина? Почему недоволен вон тем лугом? Разве там не сочная трава? Или богом не поставлено там дерево с широкой тенью для отдыха пастухов? Или не там протекает прохладный горный ручей?»

Почесал пастух за ухом и такое ответил: «Может, ты и прав, друг, только нет ничего страшнее скуки. Сам знаешь, какой шум подымается, когда тина засасывает овцу. Ты бежишь, за тобою другие бегут, я вокруг красный бегаю, воплю: «Помогите! Помогите!» А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на солнце: что сегодня с ним? Как пастух, среди облачков-овец вертится. Овца уже по шею в тине. «Держи! Тяни! Тащи!» Кровь у нас — как смола кипит. «Мэ-э-к!» — вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие! «Мэ-э-к!» — благодарит овца. И мы смеемся, хлопаем по спине друг друга: «Молодец, Беруа! Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!» Тут глиняный кувшин с вином, что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит. Чашу каждый подставляет, чурек уже разломан, откуда-то появились сыр, зелень! «Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!..» Э-хе-хе… Смотрю на луну — что сегодня с нею? Как чаша, в вине тонет… Э-э, всем тогда жаль, что время уже стада домой гнать».

— О-хо-хо-хо! — заливисто хохотал Шадиман, прикладывая шелковый платок к губам, как бы стараясь приглушить слишком откровенный смех.

Папуна, вновь наполнив его чашу вином, миролюбиво продолжал:

— Видишь, князь, и от скуки есть лекарство. Будь здоров, царедворец Шадиман Бараташвили! — Папуна поднял чашу, осушил и потряс над головой. Хотя у тебя и у Саакадзе разные мысли об овцах, но скучает мой «барс», когда долго о тебе не слышит, потому и гонит своих овец ближе к княжеским рубежам.

— Не надеется ли, что я наконец образумлюсь и помогу ему вытащить овец из болота? Скажи «барсу»: напрасно рассчитывает, — помогу тине поглубже засосать.

— Тоже так думаю.

— А не думаешь ли, что и метехское болото опасно для лазутчиков?

— Если бы сведения возили в хурджини и мне бы пришлось нагрузить караван, тогда, конечно, опасался б, а раз все укладывается в голове, то я все равно что голый, — а голые все одинаковые. Вот вчера решил в Куре выкупаться; только разделся — вижу, один голый свой тройной живот на солнце сушит. «Э-э, кричу, почему жиром небо смазываешь?» — «Как смеешь, — в ответ рычит хозяин живота, — со мною шутить! Я князь при царе Симоне!» — «Очень прошу прощения! — в ответ рычу я. — Не узнал. До сегодняшнего утра думал: у князя на животе фамильное знамя выжжено, а на… скажем, спине — собственное имя!» Так почему-то рассвирепел мой сосед по воде, что чуть без шарвари не убежал, в одной папахе. Простудиться мог. Хорошо, телохранитель со скалы спрыгнул и на ходу князю шарвари натянул.