Байкальской тропой - [52]

Мы молча курили, и облачка прозрачного синеватого дыма путались в ветвях кустарника. Салех щурился, поглядывая на подернутое дымкой осеннее солнце. Обвитое морщинами лицо выглядело спокойным и немного усталым. Он выпил еще кружку, потом достал из кармана монетку и положил ее к остальным на камень. Я хотел было последовать его примеру, но вспомнил, что у меня таких денег нет. Сделав вид, что я ничего не заметил, я отвернулся в сторону и тотчас почувствовал на плече его легкую руку.

— Это наш давний обычай, — тихо сказал Салех, — очень давний. Сюда раньше много народу ходило, и каждый оставлял что мог: кто монетку, кто ленточку повяжет… Если хочешь, спичку оставь, и то ладно будет…

Я положил на камень две спички, но легче мне от этого не стало. А Салех, словно не замечая моего состояния, улыбался и дымил трубкой, поглядывая поверх склона холма.

Внезапно близ нас послышался резкий шорох, вкрадчивый шорох движения тела; мне показалось, что совсем недавно я уже слышал эти звуки. Все ближе слышалось сиплое, глухое дыхание. К источнику кто-то шел! Салех сидел, вобрав голову в плечи, и морщины его лица словно окаменели. Я приподнял ружье.

Разломив черноту кустарника, прямо против нас на камни источника вывалилась медвежья туша! Зверь остановился, потянувшись к воде, но вдруг резко отдернул морду и увидел нас. Прижав уши, он оскалил забитую желтой пеной пасть и глухо захрипел. В порывистом дыхании опадали худые бока, шерсть по всему телу сбилась клочьями, белые гнойные отеки окружали щели почти совсем прикрытых глаз. Не переставая рычать, он топтался на месте, оставляя на камнях следы когтей. Он то подавался вперед, то пятился, словно силясь встать на дыбы, но тело тяжело припадало к земле и задние лапы словно подламывались. Я слышал запах его дыхания, видел редкие желтые зубы. Еще мгновение, и эта туша поднимется и рухнет на нас всей своей тяжестью! Я поднял ружье и вдруг прямо перед собой на черной глади стволов увидел морщинистую ладонь Салеха.

— Сейчас он уйдет, — тихо прошептал он, — не надо пугать… — И он стал что-то бормотать, мешая русские и эвенкийские слова. А медведь, горбясь, рычал, и желтые хлопья пены падали на камень у его лап. Салех продолжал говорить, раскачиваясь всем телом, и на какой-то миг мне показалось, что в его словах слышится песня, древняя песня. Я слышал ее то ночами в тайге, то в горах, то в реве ветра на штормовом море. Я не знаю, есть ли у нее слова, но уверен, что не однажды слышал ее…

Мотая головой и выгибая горб, медведь пятился в кустарник, все ниже припадая к земле…

Я не помню, сколько продолжалось это, но почувствовал, что меня начинает колотить липкая дрожь и холодная испарина рябью ходит по всему телу.

— Ой, худо зверю, — прошептал Салех, — совсем больной зверь пришел, а нам уходить надо, он скоро к воде вернется. Совсем больной зверь, ходим, ходим отсюда…

Он подхватил ружье и мешок и, не оглядываясь, быстро пошел от холма. Я едва поспевал за ним. Иногда Салех останавливался и, вертя головой, прислушивался к звукам тайги. В это время его лицо было хмурым и озабоченным, без тени привычной улыбки.

Когда мы вышли к реке, Салех молча оглядел стоянку и, устало улыбнувшись, сказал:

— Ну, мне, однако, за реку надо, а ты все время этой тропкой иди, — он указал в сторону гребня горного хребта, — по распадку и выйдешь к морю, тропа сама выведет. А там и к поселку выйдешь. А здесь, — он замялся и хмуро посмотрел в сторону, откуда мы пришли, — здесь не надо оставаться, худой зверь здесь ходит. Ты иди тропой и к морю…

На мгновение я растерялся. Я совсем не ожидал, что нам надо будет так скоро расстаться и мне снова придется идти одному. Присев у кострища, я не выдержал и, путаясь, рассказал ему обо всем, что происходило со мной в эти последние дни. Я говорил, не думая о словах и не испытывая чувства стыда за свою слабость и неумение справиться с собой. Мне становилось легче. Салех слушал, не перебивая, а я все говорил — чтобы не нести этот груз с собой, чтобы это больше не повторялось…

Салех сидел против меня и, глядя в поток реки, изредка улыбался, и порой мне виделась растерянность на его лице. Когда я замолчал, он мучительно долго раскуривал свою трубку и потом тихо заговорил, словно стараясь найти слова, которые не обидят меня за мою неумелость.

— Знаю я эту зимовьюшку, промышлял и жил там много лет подряд. Тропа от нее есть, и она прямо к источнику выходит, а эта, от реки, другая тропа… Там давно людей не было… А зверь больной, он по тропе за тобой шел, чего ты думал? Он просто хитрый зверь, — неожиданно рассмеялся Салех, — огня не боится и может долго смотреть, как человек у костра сидит. Будь у тебя собака, она бы его подняла. Он, верно, все время за тобой шел: тебе надо было обратно вернуться, след посмотреть, и пропустил бы его вперед. Больного нельзя трогать, он не ходит на человека.

Салех замолчал, потом тронул меня за рукав и, словно извиняясь, сказал:

— Пора мне. Ты в поселке будешь, заходи в гости чай пить. Обязательно заходи, расскажешь, как дошел…

По песчаной отмели он перешел реку и, остановившись на другом берегу, замахал рукой, тонко крича: