Байкальской тропой - [50]

На третий день я вырубил сухие лесины и на маленьком плоту, придерживаясь береговой кромки, поплыл, отталкиваясь шестом. На воде я чувствовал себя спокойнее. Ворочая шестом, я постепенно забывал ночные страхи. Да и кто будет меня преследовать в этой глуши! Просто устал, просто все надоело, нужно побыть среди людей, отдохнуть в разговорах с ними, и все будет в порядке. Просто это таежный невроз, следствие долгого одиночества. Рано или поздно это должно было случиться, тем более что знаешь о близости конца пути… Часа через три впереди, за пологим мыском, послышался какой-то необычный плеск. Он повторился несколько раз, потом все стихло, и только где-то рядом хрустнули сучья, словно кто-то по ним шел. Положив шест, я проверил пули в патроннике и взвел оба курка. Плот медленно обогнул мысок, и на левом берегу, шагах в десяти, я увидел маленький костер. Чуть покачиваясь, над ним висел котелок. С силой подтолкнув плот к берегу, я заметил стоящего за кустарником старика эвенка…

В красном платке, повязанном вокруг головы, в наброшен ной на плечи телогрейке, он стоял, чуть пригнувшись и прижимая к груди ворох сучьев. Вопросительная улыбка застыла в морщинах смуглого маленького лица. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, потом, спохватившись, я отшвырнул ружье и прыгнул в воду, толкая плот к берегу.

— Ууу! Человек по реке плывет, — послышался протяжный голос старика. — Куда плывет, зачем плывет?.. Ко мне заходи, чай пить будем, о делах говорить будем, новости расскажешь, заходи к костру…

И он засеменил мне навстречу, протягивая узкую морщинистую ладонь.

— Здравствуй, здравствуй, — повторял он, пожимая руку и заглядывая прямо в глаза. — Меня Салех зовут. Пойдем к костру, чай пить будем…

— Салех… — вдруг вырвалось у меня вслух, и старик ласково улыбнулся в ответ, словно я сказал ему что-то приятное. Из щелок темноватых, иссеченных лучиками век смотрели на меня спокойные и, как мне казалось, чуть насмешливые глаза. От этого взгляда спокойнее и увереннее стало на душе, и какая-то теплая волна ласково ополоснула сердце, еще несколько мгновений назад сжимавшееся от боли.

— Ты у костра садись, — хлопотал Салех, — садись на шкуру, на земле мокро, болота здесь, гиблое место. Сейчас чай пить будем, расскажешь новости… Гость в тайге всегда хорошо!

Сразу ослабев, я еле держался на ногах. Исчезло напряжение одиночества, настороженности, как сквозь сон я слышал слова Салеха, и радость этой неожиданной встречи подавляла меня усталостью. Казалось, Салех заметил это. Поглядывая на меня с улыбкой, он топтался вокруг костра, словно высматривая, что он еще забыл сделать.

— Эва, беда, — всплеснул он руками, — дров мало, чай еще варить будем. Нет, нет! — остановил он меня. — Ты сиди, совсем отдыхай, табак кури, я сам дрова принесу, чай быстро будет, сиди отдыхай…

Говорил он протяжно, с приятным певучим акцентом, как говорят почти все эвенки в этом краю.

Когда за кустарником стих шум шагов, я осмотрел стоянку. У костра холщовый мешок с кожаными лямками, короткий эвенкийский нож с деревянной ручкой, одностволка шестнадцатого калибра; в стороне, на ветвях кустарника, лежала пальма. Никогда прежде мне не доводилось держать в руках это древнее и страшное в бою оружие эвенков, но слышать о чем приходилось. Широкий кованый нож в локоть длиной, заточенный с одной стороны и при помощи рыбьего клея, бересты и оленьих жил насаженный на полутораметровое древко, слегка обожженное на огне. На охоте, раздразнив наступающего на дыбах медведя, охотник выпадом насаживал его на пальму, стараясь рывком опрокинуть зверя, и потом добивал его ножом. Многие эвенки и сейчас не расстаются с пальмой в тайге, она вполне заменяет им топор и порой даже намного удобнее. Сидя верхом на олене, погонщик на ходу расчищает в чащобе путь на ширину оленьих рогов; пальмой можно валить деревья, разделывать туши зверей.

К костру незаметно подошел Салех и улыбнулся, увидев в руках у меня пальму. Подбросив в огонь сучьев, он достал из мешка плитку черного чая и бросил кусочек в клокочущую воду. Потом снял котелок и укрыл его телогрейкой, плотно укутав с боков.

— Хороший чай будет, — приговаривал Салех, — без чая в тайге совсем плохо, без чая и разговора нет. Верно я говорю? Ты куда ходил, промышлял? Чего-нибудь добыл?

Он не дожидался ответа на свои вопросы, выкладывал их все сразу, чтобы потом слушать молча, и мне показалось, что вопросы его скорее просто приглашали к разговору, были формой знакомства.

Мы пили чай такой густоты, что с каждым глотком у меня темнело в глазах и сильнее билось сердце, я задыхался, но не пить чай не мог. Салех заботливо подливал мне в кружку, подсовывал поближе мешочек с сахаром и лепешками. Сам пил медленно, маленькими глотками, и все время дымил коротенькой, кривой трубкой. Когда, прогорев, она начинала сопеть, он снова набивал ее табаком. Порой мне казалось, что он внимательно изучает меня, мою одежду, мои вещи, мои руки — словом все, по чему, не спрашивая, можно многое узнать о человеке. Но делал он это так открыто и просто, что у меня не возникало обиды или неприязни, как бывает, когда ты чувствуешь, что тебя исподтишка рассматривают.