Байкальской тропой - [16]
Едва дослушав до конца рассказ Максима, я начал упрашивать его взять меня завтра с собой.
— Добро! — с улыбкой согласился Максим. — Ходить на лыжах в тайге умеешь?
Я торопливо кивнул в ответ, даже не покраснев от собственной лжи.
— Тогда все в порядке, — сказал Максим, — давай на боковую, а то подниматься нам рано нужно.
За ночь печь совсем остыла. Обшитая войлоком дверь на треть подобралась седыми слоями льда. От двери понизу остро тянуло холодом. На полу рядом со мной, укрывшись полушубками, храпели в обнимку два рыбака. За фанерной перегородкой тикали ходики и ворочался лесник на скрипучей кровати. Скобленый стол завален грудами рыбьих костей и посудой. За этими горками, отбрасывая колеблющиеся тени, едва теплился огонек керосиновой лампы. Клочья седого инея бахромой свисали в углах зимовья. Проснувшись, я скоро услышал, как Максим приподнялся в своем углу. Чиркнув спичкой, он посмотрел на часы, и сквозь могучий рыбацкий храп донесся ого шепот:
— Эй, парень, время не ждет! Подъем!
Какая-то усталость сковала все мое тело, и я чувствовал, что просто не в силах выбраться из объятий спального мешка. Максим в шерстяных носках прошлепал к столу и, засветив лампу, быстро стал одеваться. Я сжался в спальном мешке и еще плотнее закрыл глаза.
— Я кому говорю, поднимайся, если не передумал, — настойчиво бубнил Максим, натягивая на себя одежду. — Учти, я ждать не буду, время дорого, слышишь?
Господи! От теплых стен зимовья в такую лють тащиться в тайгу! При одной этой мысли я похолодел всем телом. Притаившись в спальном мешке, я все еще лелеял слабую надежду, что Максим выйдет за дверь, глянет на термометр над крыльцом и, образумившись, вернется под теплое одеяло. Он вышел за дверь, вернулся, напустив в избу седых клубов холода, но не направился к постели, а еще резвее стал одеваться. Мне оставалось лишь последовать его примеру.
Хлебнув из чайника теплой жижи, мы съели по куску разваренной рыбы, оставшейся от ужина, натянули поверх ватников маскировочные халаты и вышли на крыльцо. Морозные иглы тотчас впились в кожу, лицо сразу одеревенело и не чувствовало резких обжигов.
Над тайгой пылала широкая россыпь звезд. Побледневший в их ярком свете серп месяца повис над грядой скал, окружавших залив. Тусклые тени стлались по льду. В призрачном свете коченели деревья, заметенные сугробами. Из-под крыльца высунулись заиндевевшие собачьи морды. Собаки ошалело глянули на нас и, пошевелив посеребренными морозом ушами, сразу убрались, видимо испугавшись, что мы позовем их с собой. Айвора я не заметил около крыльца, наверное, пес надежно схоронился от мороза. Термометр над крыльцом показывал почти двадцать шесть градусов. Со стороны моря набегал порывистый ветерок. Такая резкая перемена погоды была неожиданностью. Два дня назад над Байкалом вовсю гуляли южные ветры, оплывали сосульками торосы — настоящая весна, а тут на тебе!
— Ладно! — отмахнулся от моего бурчания Максим. — Вроде к обеду должно послабнуть, а если что, заночуем у Столбов, там зимовьюшка есть. Давай на лыжи, и ходу, время не ждет!
Мы встали на лыжи и по узкой тропке, утыканной собачьим следом, двинулись от берега моря в глубину тайги. Оглянувшись в последний раз, я увидел, как мелькнул и пропал за деревьями расплывающийся огонек зимовья. А в самом начале тропы, неподалеку от крыльца, стоял Айвор. Он стоял, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, словно раздумывая, идти или без него обойдутся, особенно в такой мороз! Я запустил в него сучком, Айвор отпрянул в сторону и, оглядываясь на нас, потрусил к зимовью.
Максим шел впереди, проламываясь сквозь вязкую чащу; багульника и оставляя на снегу плотный след лыж. Самодельные охотничьи лыжи делаются из тонкой еловой доски, оклеенной камусом или нерпичьей шкурой. Они удивительно легки, и их почти не чувствуешь на громоздкой подошве унтов. Но ходить на них надо умеючи, и не каждый, пусть даже хороший лыжник сможет пройти хотя бы несколько километров на охотничьих лыжах. Я с первых же шагов стал кувыркаться в сугробы и взмок, прежде чем приноровился к твердому шагу Максима. Подав лыжу недалеко вперед, он чуть приподнимает мысок и под прямым углом, в коротком шаге, плотно ставит лыжу на снег. Я, как заведенный, повторял все движения Максима, но стоило на секунду отвлечься или чуть поторопиться, как мысок лыжи круто врезался в снег и я валился в сугроб. При этом ствол ружья аккуратно стукал меня в затылок.
Мы шли коридором заснеженного распадка. Крутые склоны обмелись козырьками спрессованного снега. Двигались напролом сквозь поросль мелкого осинника, по кустарнику. От густого дыхания шарф, закрывающий лицо, заиндевел и покрылся корочкой льда. Ресницы смерзлись, и глядеть приходилось как сквозь ледяные щелки. Максим часто останавливался и внимательно смотрел по сторонам. Но, насколько хватал глаз, на чистом снегу не виднелось ни малейшего намека на какой-нибудь звериный след. Неожиданно ударивший мороз словно выбил из тайги все живое. Ни птичьего вскрика над головой, ни малейшего шороха ветерка. Словно все окоченело, оглушенное внезапным лютым ударом. Казалось, что все голоса леса закристаллизовались в хрусталики и только оттепель оживит их.
