Байкал - море священное - [6]

— Откуда?..

Голос у стражника жесткий, горловитый, но без того пресловутого металла, который по большей части пугает людей, и Христя приободрился, сказал, прикрывая рукою большую красную заплатину на черной, напуском, сатиновой рубахе:

— Беда приключилась: вся животина издохла, детишки ревмя ревут, жрать неча… Баба у меня на что уж была гладкая, а и та лицом оскудела, паскуда! Хошь пропастину жри… Но я кумекаю, сладится, работенку подыщу на «железке», слыхать, ладно жалуют, деньгу сколочу. Не обезручел ишо.

— А это кто ж?., — мельком глянув на Лохова, спросил стражник.

Киш метнул взгляд на своего товарища. Совсем потерялся от страха Лохов, ничего не видел вокруг себя, кроме большого красного погона на мундире стражника.

— Это мой брательник. Блажной. Слышь, и теперя лопочет…

— Будет кормить байками, — устало сказал стражник. — Давай сюды бумаги с гербом, значит, с государевым…

Христя и ожидал этого, и боялся, и, не сознавая, что делает, схватил стражника за ворот:

— Ты… сука! Задушу!

И задушил бы, не оторви его от стражника вконец перепуганный Лохов. Когда ж Киш пришел в себя, увидел слегка прищуренные, насмешливо спокойные глаза стражника и тоскливо сказал:

— Веди, тряпичное твое рыло…

Вот и не стало нежного чувства. Скучно… Были маленькая камера с зарешеченным окошком, у которого дремал караульный, и — холодный каменный пол, и — параша в углу, и — Лохов с безвольно подрагивающими плечами.

Открылась обитая железом дверь, кашляющий, с какою-то вялою хрипотцою голос произнес:

— Которы нынче изловлены, выходь!..

Христя первым шагнул через порог и, смятенный, остановился. Увидел человека, которого не ожидал увидеть. Нет, он конечно же знал, что рано или поздно их пути-дороги пересекутся, но не так скоро. Заскрежетал зубами:

— Проворен, сволочь!..

А тот, плосколицый, с широкими рыжими бровями, уже шел навстречу, улыбаясь:

— Вот так улов! Богатющий улов!..

Давешний стражник ничего не понимал и все ж с интересом наблюдал за этою встречею. Заметил, как судорога исказила лицо Киша, прошла по искривленному подбородку, крикнул:

— Осторожней, Назарыч! Парень-то с норовом.

Но тот лишь усмехнулся, подошел:

— Что, не рад свиданию?

— И как тебя земля держит, нюхатый пес?! — обмякнув, вяло сказал Христя.

— Да уж, нюх у меня ладный, можно сказать, собачий нюх, — Он явно гордился своею удачливостью и не скрывал этого, — Как же ты хотел уйти от меня, не спросясь? Отродясь такого не было и не будет.

— Врешь, пес!

Назарыч не стал спорить, заметил прижавшегося к стене Лохова, спросил с удивлением в мягком, словно бы обволакивающим этою своею мягкостью, голосе:

— А тебе-то, Филимон, чего в бегах искать? Ну, Киш — понятно, у его внутрях черт сидит, вот и мучит. А ты?.. Иль богачества захотел? И-эх!.. — Повернулся к стражнику: — Завтре заберу. Мои… — Ушел.

И снова они оказались в камере, сидели поодаль друг от друга, молчали. Но вот Христя тихо запел:

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело…

Голос у Киша приятный, он словно бы зовет куда-то, где не будет так тягостно на сердце, так горько, где ждет радость, и Лохов, поддавшись этому чувству, сам того не заметив, тоже запел:

Суд приехал. Допросы. Тошнёхонько…

Сдогадались деньжонок собрать.

Оглядел его лекарь скорешенько

И пелел где-нибудь закопать…

Песня не томила своею болью, была легкой и волнующей, и эта легкость и волнение удивительным образом подействовали на Филимона, он забыл о страхе, который стал особенно непереносимым, когда увидал приискового стражника.

Оглядел его лекарь скорешенько

И велел где-нибудь закопать…

Христя понимал, что теперь чувствует Лохов, и сам чувствовал то же, и это примиряло с товарищем. В другое время он долго не простил бы ему душевной слабости. Но так могло случиться в другое время, а нынче он сказал:

— Ничё, Филька, еще погуляем.

— Боюсь, выпорют.

— Может, и выпорют. А может, и похлеще придумают. Но да нам не впервой терпеть.

А потом была чуткая, какая-то настороженная дрема, когда все ощущаешь вокруг себя: и где находишься, и кто рядом с тобою на холодном полу, и отчего он мечется и жалобно всхлипывает во сне… Христе хочется поднять голову, растолкать Лохова, но такая слабость в теле, рукой не пошевелишь. И он лежит, стараясь не замечать всхлипов товарища. Вскоре это удается, и дрема делается сладкой, щемящей… Он видит маленькую женщину в выцветшем сарафане. Женщина подходит все ближе, ближе. «Христенька, че они исделали с тобою, окаянные?» Киш силится вспомнить, где и когда видел это смуглое лицо с большими темными глазами, и не может вспомнить. Но ведь видел же! И вдруг… «Матушка, я узнал тебя. Узнал! — шепчет. — Где ты нынче? Ладно ли тебе?..» Женщина вздыхает: «На земле лучше, хошь и маятно. А тут больно уж тихо. Тут завсегда тихо», — «А я, матушка, почитай, и не помню тебя», — «Виноватая я перед тобою. Не надо было мне помирать. Как ты жил без меня, сердечный?» — «А, всяко-разно. Кормился…»

Христя открывает глаза, ошалело смотрит по сторонам, но в камере темно, возле зарешеченного окошка все так яге маячит караульный. Киш подымается с пола, подходит к окошку: