Батумская кофейня - [3]

— Ведь он рискует! — не выдержал я.

— Рискует, — согласился Костя. — Но посмотрим…

Танкер вошел на наш траверс, но все еще не гасил скорости. Костя покачал головой.

— Что он делает! — сказал кто-то в полной тишине.

Но тут послышался скрип цепи, с всплеском ушел в воду якорь.

— Поздно, — сказал все тот же голос. — Сейчас рубанет причал. Цепь раскручивалась с жутким скрипом.

— Не рубанет, — сказал Костя.

Через несколько минут танкер как, влитой, стоял у причала. Старик Диомиди поднял большой палец.

— С присыпочкой, — сказал он.

— С месяц тому назад, — поворачиваясь ко мне, проговорил Костя, — один лихач снес полпричала и сломал кран. Но этот пришвартовался классно. Ты видел, какую он набрал скорость?! Интересно, кто там за капитана?

— Керченский он, — сказал Диомиди. — Я его знаю. Паша Новицкий.

— Ах это Паша! — на худом, плохо выбритом лице Чачуа появилось подобие улыбки. У него было больное сердце, и он не пил кофе. — Я его знал еще третьим помощником на “Ингури”.

— Так это тот самый Паша?! — сказал кто-то.

— А кто еще?! — сказал Диомиди. — Я могу тебе документально подтвердить. Да что документально, ты спроси здесь у кого хочешь, и все тебе скажут, что Диомиди никогда не врет.

Диомиди был суровый мужик. Высокого роста, с красивым лицом, седовласый, он всю жизнь проработал спасателем. Батумские мальчишки его просто обожали. Они ходили за ним по пятам. Мальчишки были преданы ему, он был предан мальчишкам, но у него был один недостаток: он совершенно не воспринимал юмора. Быть может, поэтому, а быть может, по какой другой черте его характера, но все, о чем бы он ни говорил, он пытался доказывать документально. Вот и теперь он не спускал своих суровых глаз с того, кто усомнился, что капитан танкера — это тот самый Паша, который был некогда третьим помощником на “Ингури”.

— Я тебе докажу, — говорил он. — Я сегодня вечером Пашу приведу сюда.

— Да я тебе верю, — вскрикивал собеседник.

— Нет, я тебе докажу, — твердил свое Диомиди. Слова он всегда сопровождал выразительным жестом.

Вообще в нашей кофейне жесты подчас были красноречивее слов. Особенно темпераментно жестикулировали аджарцы. Они и говорили громче всех. По моему твердому убеждению, аджарцы, которые посещали нашу кофейню, вообще не могли говорить тихо. Это были невысокие, физически сильные, полные люди с красными лицами и бычьими затылками. Они усаживались большими компаниями, почти все в огромных блинчатых кепках, и о чем-то отчаянно спорили. Первое время мне казалось, что они ругаются, что вот-вот в такой компании вспыхнет драка, но, как потом выяснилось, обычно это были разговоры на самые мирные темы, связанные с работой или политикой.

Греки тоже отчаянно жестикулировали, но жесты их были плавнее, сдержаннее, разговаривали они тише и очень красиво.

Русские, даже местные уроженцы, жестикулировали редко, и среди них было больше стариков, чем молодых. Говорили они с грузинским акцентом, что было естественно. Встречались здесь еще армяне и люди, национальность которых я затруднялся определить, но все, кто приходил в кофейню, прекрасно ладили друг с другом, и я никогда прежде не встречал такой доброжелательности, какая царила в этой батумской кофейне.

Я набрел на эту кофейню случайно. В первую же свою батумскую ночь. Прилетел я в полдень, потоптался безуспешно перед администраторами двух батумских гостиниц, но потом мне повезло: какая-то женщина отвела меня в дом к дяде Мише и там согласились приютить меня на несколько дней за самую обычную курортную плату. “Три-четыре дня для знакомства с Батумом вполне достаточно”, — думал я, вышагивая по вечерним улицам. Всем, наверное, знакомо обостренное восприятие первой ночи в незнакомом городе. Ты бесцельно бредешь куда-то, заглядываешь в освещенные витрины магазинов, тебя манят открытые двери ресторанов, откуда доносится музыка, тебя пьянит воздух, насыщенный непривычными запахами, пальмы на улицах, непонятный язык, ходовые огни на портовых судах, которые, несмотря на позднее время, все еще шныряют по гавани, мигание маяка, трепещущий факел в нефтяной гавани, скользящие по морю яркие лучи прожекторов, выхватывающие из темноты то сухогруз на рейде, то направляющийся в порт сейнер, редкие точки света в горах, очертания которых смутно угадываются на востоке, — все это замечается, волнует и запоминается навсегда. Я шел вдоль набережной, прислушиваясь к чуть слышному шороху гальки, к поскрипыванию канатов, вдыхал маслянисто-соленый запах порта, к которому все явственнее примешивался запах кофе, и этот запах усиливался с каждым моим шагом, как вдруг за причалом я увидел уголок, заставленный столиками, где сидели одни мужчины, я увидел, как мелькают руки, услышал выкрики, смех, и меня тут же потянуло к этим людям, я отыскал свободное место, взял чашку кофе, сел, и у моих ног заплескалось море.

Я потягивал кофе, вкуснее которого я никогда не пил, и старался незаметно разглядывать людей, посетителей кофейни. Они, продолжая болтать, делали то же самое. Наконец один из них, как я уже заметил, очень авторитетный здесь человек, черноволосый, смуглый, с правильными, быть может, хищными чертами лица, плотный, но стройный, одетый с той щеголеватостью, по которой можно безошибочно узнать моряка загранки, обратился ко мне: