Батраки - [24]

— Скажет! Чего же не сказать?

— Да кто знает, доедет ли он до Пешта…

— Ну, Войтек-то доедет!

Вдруг Зося расплакалась.

— Что с тобой, Зося? — испугалась мать.

— Он обещал мне что-то сказать! — и девочка зарыдала.

— Ох, глупая! Что же он мог тебе сказать? Пошутил просто…

— Ну да! Как же! Вы его не знаете…

— И из-за этого ты распустила нюни? — мать засмеялась.

Но Зося проливала такие горькие слезы, как никогда еще. Только их было немного, и она скоро затихла.

«Чудные эти детишки, — думала мать. — Вот плачет… а вот уже и смеется, как по заказу!»

— А Пешт… далеко это отсюда? — спросила Зося так серьезно, что теперь и Ягнеска рассмеялась за прялкой.

— Ох, дитя, дитя!.. Да перекрестись ты!

С тех пор Зося ни о чем не спрашивала. Но сильно загрустила.

«Что он хотел мне сказать?» — раздумывала она втихомолку.

Быстро пролетел и этот день, и другой, и третий. Проклятия старого Хыбы понемногу забылись. И он, верно, уже не думал о Войтке. При людях ведь отрекся от него, а что в сердце его делалось — это никому неведомо. Только стал он мрачнее и еще больше ожесточился.

На лесопильню приходило все меньше народу, да и на мельницу приносили зерно лишь по необходимости. Пусто стало на лесопильне, бревен уже никто не возил. Сатры иногда еще пилили доски, но и то все реже… Зато Хыба все чаще бывал на лесопильне. То что-то мастерил в колесах, то чинил плотину, но большей частью просто бродил без дела. А то смотрел, как Ясек работает, иной раз полдня простаивал или просиживал на досках у ручья…

Зима. Завтракали рано, быстро управлялись со скотиной, а больше и нечего было делать по дому. Хазьбета убегала к родителям или с куделью по хатам. Старый Хыба не запрещал ей…

— Можешь итти… только на тот берег не смей ходить! Чтобы ноги твоей там не было! Не то, как увижу тебя там… поняла?!

После такой угрозы Хазьбета, как ни хотелось ей, не осмеливалась не то что итти, а даже смотреть в ту сторону.

И с тех пор она не заглядывала к Маргоське.

А за ручьем время так же шло — день за днем. Завтрак, обед, ужин и сон, да утром и вечером те же самые молитвы. Безвозвратно проходили сутки за сутками, неся все большую усталость и сонливость.

— Когда эта зима кончится? Боже мой!

— Только началась…

— Так она тянется!

— Как жизнь бедняка.

— И никто не зайдет, не спросит про нас…

— Да, милые вы мои, — добавляла Ягнеска, — как лето настанет, нас видят, случись, кому понадобится, сразу найдут. А зимой сиди тут одна, хоть подыхай, никто и не посмотрит…

— Ни пойти к кому! Ни поговорить с кем…

— Где уж нам, хозяюшка, где нам!.. Это богатым можно ходить, навещать друг дружку… их это праздник, не наш!

— Так оно и есть.

— А беднякам надо поменьше места занимать на свете да не мешать людям: так господь повелел…

— Про это не сказано в писании…

— Да хоть и не сказано! Жизнь-то так говорит, милые вы мои!.. Бедняк в мышиную норку залезет — и то для него много! Совсем ему надо пропасть, без следа!..

— Полно тебе, полно!

— Ох, верьте мне! Это не басни. И не про себя я говорю… Да и что я значу, маленькая песчинка? Буду я жить или не буду — это все равно… И потихоньку скажу вам, что даже не будь меня вовсе, тут бы все обошлось!..

— Что ты болтаешь?

— А про тех я говорю, кому жить невозможно…

— Кто же им запрещает?

— Словно бы никто… Люди им не препятствуют. Да отец небесный дал человеку жизнь, а средств никаких не дал… Вот тут и живи!

— А ума он не дает?

— На что бедному ум? Милые вы мои! Только сильней он почувствует, что худо ему…

Так они подолгу разговаривали, а потом обе плакали над своей долей бедняцкой. А иной раз заведут разговор о земле — много, мол, ее на свете…

— Да не для всех!

— Эх, Ягнесь! Мыслимо ли, чтобы на всех хватило? Много ли каждому бы досталось?

— Хоть по моргу получили бы!

— А что толку?

— Зависти бы не стало на свете…

— Ну! Разве что люди бы переродились.

— Не знаю, кто стал бы жадничать, если бы столько у него было, сколько ему надо?

— А знаешь ты, сколько надо?

— Чтобы можно было жить…

— Про то и речь, что одному весь свет кажется мал, а другому голову негде приклонить — и то не обижается.

— Глуп он!

— Тогда и все мы глупы. Уж какие есть! А что делать? Не наша, а божья воля.

— Так-то оно так. А все-таки, хозяюшка, кабы моя была воля на свете…

— Ох, горе горькое!

— Я бы так сделала, чтобы никто не жаловался…

— ?

— Силком я бы никого не гнала работать. А каждый бы имел, что кому по душе…

— Иисус Христос — и то не мог сладить с людьми, а человек бы сладил? Не верь этому, Ягнесь…

— Сердце у меня горит, как вижу бедность эту в деревне…

— И одни других обирают, словно волки, а не люди!

— Было бы у каждого, что ему по душе… было бы у всех…

— Бездомные думают о хате, у кого хата есть — о земле… а богатеи?

Нередко они засиживались до поздней ночи, сетуя на неблагодарность людскую и перестраивая весь свет по заповедям божьим… пока не одолевала их дремота. Тогда они ложились спать, а наутро рассказывали друг другу удивительные сны.

— Видела я, — говорила Ягнеска, — будто иду я по крутому обрыву над самой водой и что-то ищу, только не помню что… Вдруг слышу: неподалеку телега скрипит и звенит колокольчик… Я лезу выше, продираюсь сквозь можжевельник, наконец выхожу на дорогу. А все слышу: динь-динь, — колокольчик-то не стихает. Я бегу на звон, и уже возле моста навстречу мне, милые вы мои: лошади, черные как смоль, повозка и в ней ксендз. «Верно, к больному», — думаю и становлюсь на колени. Но ксендз машет рукой и кличет меня. Ну, я, конечно, подхожу к нему. А он, поверите ли, вылезает из повозки, снимает с груди распятие, надевает мне на шею и говорит: «Вон в той маленькой хатке за ручьем лежит больной… Садись и поезжай! Лошади сами тебя довезут…» Я и так и этак отнекиваюсь, а он одно твердит: «Поезжай да поезжай через мост. Я, говорит, недостоин через этот ручей переезжать…» Волей-неволей — а что было делать? лошади-то тронулись! — еду… Доехала до середины моста, сжимаю распятие с благоговением и страхом… Вдруг — трах! Мост рухнул, а я с повозкой под воду…