Батареи Магнусхольма - [8]

Тому, что «кузина» сразу устремилась к «кузену», Лабрюйер не удивился — «тетушка Амалия» наверняка снабдила ее фотографической карточкой. Полагалось бы расцеловаться — но Лабрюйер не представлял, как целовать этакое страшилище.

Однако «кузина» была далека от сантиментов — решительно и стремительно протянула руку с растопыренными пальцами так, как это делают некоторые полоумные дамы для сурового мужского рукопожатия: на аршин вперед.

— Меня зовут Каролина Менгель, кузен, — негромко сказало страшилище. — Идемте.

— Пича, возьми у фрау саквояж, — сказал по-немецки Лабрюйер.

Саквояж был из потертой ковровой ткани, довольно большой, и вряд ли весил меньше тридцати фунтов. Но страшилище отмахнулось от услужливого паренька.

— Я сама понесу саквояж, — гордо сказала Каролина. —

Я — эмансипэ!

— Как угодно, — ответил Лабрюйер. — Пича, беги на площадь, возьми ормана.

Каролина устремилась вперед, таща саквояж с какой-то привычной легкостью. Идти рядом с кавалером, пусть это был всего лишь «кузен», она решительно не желала. Лабрюйер вразвалочку пошел следом, соображая: почему ему прислали нелепую эмансипэ? Неужто никого получше не нашлось?

До встречи Лабрюйер думал, что может поместить хорошенькую кузину в собственной квартире, благо по распоряжению нынешнего начальства присоединил к ней еще одну комнату. Это было несложно — всего лишь, уговорившись с хозяевами, отодвинуть шкаф, загораживавший дверь. Но, увидев Каролину Майер, Лабрюйер понял, что жить с ней под одним кровом не хочет, не может и не будет.

Пича был беспредельно счастлив, он увидел вблизи паровоз, он прошелся по всему перрону, он ехал домой на ормане, в кармане у него лежал настоящий перронный билет — для хвастовства перед дворовыми мальчишками! И когда Лабрюйер велел ему сбегать на четвертый этаж к Марте и Анне — узнать, свободна ли еще угловая комната, поскакал вприпрыжку.

Каролину, казалось, вовсе не беспокоило, где она будет жить. Войдя в фотографическое заведение, она первым делом устремилась в рабочие помещения — распаковывать ящики с оборудованием и химикалиями. Лабрюйер попытался ей помочь, но был выставлен с сердитым приговором:

— Кузен, вы в этом ничего не понимаете.

Ну что же, подумал Лабрюйер, если эти эмансипэ так отчаянно рвутся в мужской мир, чтобы выполнять мужскую работу, то дама-фотограф — еще не самое худшее, что можно вообразить. И, судя по физиономии, она пылает истинной и неподдельной страстью и к трехногому аппарату, и даже к четвероногому — павильонное фотографическое устройство опиралось на четыре ноги, намертво приделанные к платформе, а для камеры, чтобы ездила по нему взад и вперед, были устроены особые тоненькие рельсы.

Каролина высунулась из рабочей комнаты и спросила, где подручный. Лабрюйер ответил: он не знает, какими качествами должен обладать этот самый подручный, пусть кузина скажет — и если нужен мальчишка, то можно взять Пичу, его семейство будет счастливо, что парнишка после школы учится такому хорошему ремеслу. Каролина согласилась, и Лабрюйер привел Пичу.

Казалось, все устраивается очень даже неплохо. Однако был еще один неприятный сюрприз. Оказалось, что Каролина курит папиросы, причем дешевые. Лабрюйер не выдержал и прочитал ей нотацию — приличный клиент, а в особенности дама, да еще дама с детишками, войдя в фотографическое ателье, провонявшее дымом, тут же выйдет и мало того, что не вернется никогда, так еще расскажет всем знакомым, что с «Рижской фотографией господина Лабрюйера» лучше не связываться. Опять же — голос от этих папирос делается какой-то скверный.

После нотации они расстались, сильно недовольные друг другом.

Лабрюйер съездил к жестянщику, привез вывеску, позвал дворника Круминя, тот притащил лестницу и с помощью своего старшего, Яна, укрепил вывеску над дверью. Госпожа Круминь вымыла в ателье полы — и со следующего дня можно было принимать клиентов.

Лабрюйер хотел расслабиться и отдохнуть.

Раньше он, пожалуй, употребил бы для этого стакан водки, круг копченой колбасы, потом — второй стакан. Но то было раньше — сейчас он не имел права напиваться до полного блаженства. Где-то далеко Аякс Саламинский, который, сам того не зная, втравил Лабрюйера во всю эту историю с фотографическим салоном, наверняка думает: с месяц, пожалуй, мой Аякс Локридский еще продержится, а потом опять начнет пить горькую. Нужно сделать все возможное, чтобы его разочаровать!

Лабрюйер очень хорошо помнил все мелкие пакости, которые устраивал ему бывший жандарм, ныне — агент контрразведки, когда они нанялись в антрепризу господина Кокшарова и исполнили в оперетке роли двух Аяксов. И, хотя в серьезном деле Енисеев его не подвел, настоящим доверием к нему Лабрюйер не проникся. Была одна безумная ночь, когда они действовали слаженно, прикрывая друг дружку, была! А потом вернулись недоверие, раздражение, даже злость. Хотя раньше Лабрюйер мстительным себя не считал, но желание проучить Енисеева угнездилось в душе и не давало покоя.

Водка, стало быть, откладывалась до лучших времен. А вот пиво…

Кварталы высоких, в пять и шесть этажей, рижских домов, выходивших на главные улицы, были великолепны — один дом краше другого, лепнина не повторялась, угловые башенки — одна другой причудливее, и кафель в подъездах — как в сказочном дворце. Но внутри такого квартала стояли как попало деревянные дома, в лучшем случае двухэтажные, окруженные цветничками и грядками, и к ним лепились всевозможные сараи и конурки. Квартира, которую нанимал Лабрюйер, как раз глядела во двор, и весной он, открыв окно, наслаждался ароматом сирени. Возле кустов стоял врытый в землю стол, при нем скамейки. Днем там сидели с рукодельем бабки, присматривая за играющими малышами, вечером собирались мужчины.