Батареи Магнусхольма - [24]

Видимо, с тех времен накопилось столько, что на Селецкую был израсходовал лишь верхний слой, а все прочее дождалось Иоанны д’Арк. И это выглядело язвительной насмешкой судьбы — Валентина по крайней мере не была связана с жуликами и мошенниками.

Если бы кто сказал Лабрюйеру, что его настигла и оглушила любовь с первого взгляда, он бы не поверил. Такие страсти впору гимназистам, ему же — сорок лет, и дамская анатомия для него тайны не представляет.

Поставив себе почти врачебный диагноз «накопление мужской неудовлетворенности», Лабрюйер добавил к нему пару слов на том русском языке, который используют пьяные сапожники, и пошел к цирку. Целенаправленно пошел! Был у него в тех краях один давний источник сведений. Осведомитель по фамилии Паулс жил в доходном доме на углу улицы Паулуччи и Мариинской. Не так чтобы близко к цирку, но, возможно, кто-то по соседству сдает комнаты цирковым артистам, и можно потянуть за ниточку.

Мысль оказалась верной — осведомитель по старой памяти дал адресок. Пожилая вдова обычно сдавала жилье студентам — буквально в трех шагах был Политехнический институт, огромное мрачное здание, в котором Лабрюйеру доводилось бывать по делам о студенческих безобразиях. Но сейчас вдове повезло — у нее снял комнату жонглер Борро, уходивший в цирк рано утром и приходивший после представления. Жонглер мечтал о европейских и американских турне, а потому репетировал, сколько хватало сил. У нее и до того иногда жили артисты, дарили вдове контрамарки на галерку, и она кое-кого знала из цирковых служителей.

Лабрюйер радостно поспешил к ней — пока не стало слишком поздно для визитов. Вести следствие ему нравилось, и он даже пожалел вдруг, что не послушался мудрого совета Аркадия Францевича Кошко и не вернулся в сыскную полицию. Кому и что он доказал тем, что сделался фальшивым владельцем фотографического ателье?

Оказалось, что не только вдова дома, но и постоялец. Было с кем поговорить! Хозяйка впустила гостя в комнату, а там Лабрюйер обнаружил не только Борро (жонглер сидел за столом, держа руки в кухонных мисках), но и борца Штейнбаха.

— О, как занятно! — воскликнул Штейнбах. — Развлекаетесь поисками собачьего отравителя?

И тут же засыпал Лабрюйера веселыми вопросами. Отвечать на них было мудрено — борец резвился, как дитя на лужайке, перескакивал с темы на тему, и в конце концов Лабрюйер сам удивился — какого черта он носится по городу из-за покойных собак?

Жонглер молчал. Только с большой неохотой объяснил — у него на руках трещины между большими и указательными пальцами, в тех местах, куда приходят подброшенные кольца, и эту беду нужно лечить особыми ванночками.

Поговорили и о мадмуазель Мари.

— Предлагаю пари. Собак отравила изгнанная пьянчужка, — сказал Штейнбах. — А с нее какой спрос?

— Как она могла это сделать?

— Вы не цирковой человек, господин Лабрюйер. Несколько раз в день ворота, выходящие на Парковую улицу, отворяются. Нужно привезти корм для животных, нужно вывезти всю грязь с конюшни. Человек, поставивший перед собой цель, просто сядет напротив ворот и будет ждать. Потом проскользнет и спрячется во дворе, это несложно. Пьянчужка наверняка знает всякие закоулки. Считаете, что это слишком просто?

— Это нужно доказать, — буркнул Лабрюйер.

— И что, вы поведете пьяную тетку в суд? Возместить ущерб она все равно не сможет. В итоге — потраченное время, и ничего более.

Но господин Штейнбах не знал, какие мысли клубились в Лабрюйеровой голове.

Лабрюйер осознавал, что погоня за отравителем — на четверть из сострадания, на три четверти от скуки. Но цифры поменялись — теперь осталась четверть сострадания и четверть скуки, но половина принадлежала упрямству. Очень захотелось переупрямить веселого борца.

Он сказал, что версию о пьянчужке, естественно, рассмотрит, но и прочие не отбрасывает. У мадмуазель Мари прехорошенькие ножки — может статься, кто-то из служителей на них заглядывался и был обижен пренебрежением.

— Нашли же вы себе игрушку, — заметил Штейнбах.

— По старой памяти, исключительно по старой памяти. Я же более десяти лет в полиции прослужил. Это въедается в плоть, кровь и даже кости. А результаты я передам бывшим сослуживцам. Готовить дело для суда — не моя забота.

Прямо при Штейнбахе Лабрюйер допросил Борро. Жонглер ничего не знал, кроме своих мячей, булав и колец. Заметил, правда, что мадмуазель Мари ссорилась с кем-то из борцов — что-то ей сказали вслед неприличное, и она дала сдачи. Пожалуй, это не было ниточкой.

Потом Лабрюйер вернулся в фотографическое ателье. Каролина трудилась в поте лица, пропуская через сушильный аппарат тысячу двести карточек. Зрелище было трогательное.

— Хотите ужинать? — спросил Лабрюйер. — Могу угостить.

— Если где-нибудь поблизости, душка.

— Хм… «Франкфурт-на-Майне»?

— Я там еще не была, и приличные женщины в такие места не ходят!

— Вы же не одна, а с кавалером.

Подумав, Каролина согласилась.

Лабрюйер хотел, чтобы она поглядела, как одеваются рижанки. Одно дело — когда Каролина, суетясь возле аппарата, сильно напоминающего средневековое осадное орудие, покрикивает на клиенток, чтобы не двигались и не моргали, а другое — когда она получит возможность хотя бы спокойно рассмотреть со вкусом одетых дам.