Басманная больница - [4]

- Марк Соломонович! Поставьте сейчас же тумбочку на место!

- Вам не кажется. Гриша, что это неприлично - делать замечания человеку, который вдвое старше вас?-сварливо осведомился Марк Соломонович.

- Не кажется,- отрезал я,- совершенно не кажется.

- Видит бог, я не хотел бы служить в солдатах при таком сержанте, как ты, Гриша,- ответил он, но тумбочку все-таки поставил. Потом взял большой кувшин, полотенце, мыло, пасту, зубную щетку и ушел из палаты, освободив поле боя. За ним, после долгих прокашливаний. отсмаркиваний и кряхтений, последовал Дмитрий Антонович. По пути он пихнул Мустафу и презрительно бросил:

- Лоб в дерьме измажешь, ты, хурды-мурды.

На что Мустафа, впрочем, не ответил.

Проснулся и Ардальон Ардальонович, сел на кровати, поднял руку в знак приветствия. Худое лицо его, обычно бледное, было сегодня каким-то сероватым.

- Вам было здорово больно ночью, Ардальон Ардальонович,- догадался я,может, полежите еще?

- Вы на редкость сообразительны,- насмешливо ответил он,- однако, как говорили еще древние римляне, "Ignavia est jacere dum possis surgere" постыдно лежать, если можешь подняться.

Собрав свои туалетные принадлежности, он удалился. Седые волосы его были разделены ровным пробором и тщательно уложены, как будто он только что пришел из парикмахерской.

Тишину, установившуюся в палате, через некоторое время нарушил Павлик:

- Куда слинял этот жид пархатый и где он запропастился?-зло спросил он, не открывая глаз.

- Ну, чего ты, Пашка,- ответил я,- наверное, для тебя же за теплой водой пошел, а ведь это через всю больницу тащиться надо аж до самого морга.

Павлик смолчал, видно, боли не так уж сильно мучили его. А вскоре появился Марк Соломонович, и в руке его и в самом деле дымился кувшин.

- Будем умываться, сынок,-обратился он к Павлику и, когда тот замотал отрицательно головой, ласково добавил:-Это в вашем Евангелии от Марка, моего тезки, сказано, что книжники и фарисеи укоряли Христа за то, что его ученики ели хлеб немытыми руками. И они таки были правы, эти книжники и фарисеи,- добавил он, сдвинув с груди Павлика одеяло, и тщательно вымыл ему лицо, руки и грудь. Павлик отфыркивался и отругивался во время этой довольно длительной процедуры. Тем временем все койки в нашей палате оказались снова занятыми. Наступило затишье. Оно продолжалось недолго. С бренчанием вкатила Галя в палату небольшой столик на колесиках и, набрав в шприц раствор пенициллина, направилась к первой от двери кровати слева, то есть к моей. Пенициллин тогда считался панацеей от всех бед. Его кололи всем и помногу, а особенно послеоперационным больным. Я невольно съежился. Не знаю, как их там обучали в фельдшерском училище, но делать уколы Галя явно не умела. Впрочем, может, и учили хорошо, просто Галя боялась. Она подошла ко мне, откинула одеяло, поставив иглу шприца почти параллельно ноге, стала медленно вводить его под кожу. Сжав зубы, я старался не показать, какую мучительную боль она мне причиняет. Так же поступали и другие, щадя Галю с ее молодостью и неопытностью. Только Марк Соломонович, видно еще не остывший после перепалки с Павликом во время умывания, не выдержал и проворчал:

- Девушка, скажи, у тебя есть сердце?-потирая то самое место, в которое только что получил укол.

Бледная после ночного дежурства Галя снова вспыхнула и, пробормотав: "Извините",- быстро ушла, бренча столиком.

Палата отдыхала после Галиных уколов, когда дверь открылась и стремительно вошла, радуя всех глубокой синевой глаз под черными разлетистыми бровями, Мария Николаевна, насмешливо-ласково сказала:

- Здорово, гвардейцы!

Мы недружно и не в лад ответили, но каждый както внутренне собрался, подтянулся, что ли, как и всегда при ее появлении, да и повеселел. И в самом деле, на нее трудно было смотреть без удовольствия. Белый халат не скрывал ее статной, хотя и начинающей полнеть фигуры зрелой женщины. Из-под белого колпака, закрывая правый висок, как всегда, выбивалась прядь темно-русых волос. Четко вырезанные губы, расплывшиеся в улыбке, смуглая кожа слегка скуластого лица только подчеркивали белизну ровных зубов.

- Павлик.- мягко и решительно сказала она, подойдя к его постели,- надо спину протереть одеколоном и смазать, а то еще пролежни будут.-Тот в ответ только недобро зыркнул и промолчал. Кстати, Мария Николаевна была единственным человеком, которому он разрешал называть себя Павликом. Если это пытались делать другие, нещадно матерился. Для всех остальных он был "Пашка", ну, может быть, "Павел", да для Марка Соломоновича еще и "сынок".

Его-то и позвала на помощь Мария Николаевна.

- Иду, Машенька, иду, красавица,- засуетился он, явно волнуясь. Мария Николаевна подняла и набросила на каркас переднюю часть одеяла и простыни, подтянула рукав серо-белой больничной сорочки Павлика, обнажила его худую, покрытую веснушками руку и быстрым, резким, почти невидимым движением ввела иглу под кожу. Я знал. что она делает уколы совершенно безболезненно, и совсем не бескорыстно приглядывался к это" процедуре. Через некоторое время Мария Николаевна кивнула Марку Соломоновичу, он нагнулся и. придерживая Павлика, обхватившего его за шею, приподнял в полусидячее положение своей огромной лапищей.