— Лежи, лежи, — засуетился надо мной поэт, — уж и не знаю, как просить прощения. Никак не ожидал, что так получится, это все — взаимодействие прибора с объектом… Я и сам наглотался, хорошо еще обычный слезоточивый газ, а не нервно-паралитический.
— Хорошо, — пролепетал и я.
— На вот, выпей, — он подал мне бокал.
Я поднялся с дивана и сел. Глоток виски был мне весьма кстати.
— А что вы ощущали в отключке? Если бы вы не ожили, я бы, честное слово, сам застрелился. И все-таки мне как художнику не терпится услышать, что вы пережили, ведь вас не было с нами целую вечность!
Я уже привык, что ко мне обращались то на ты, то на вы. Возможно, это имело какие-то стилистические нюансы. Мне самому между тем стало интересно, смогу ли я по свежему своему же следу воссоздать, что промелькнуло в моем отключенном мозгу.
Я лечу, распластав руки, в собственное отражение в зеркале, зеркало лежит внизу, в глубине, словно в жерле вулкана, которое расширяется, я не могу достигнуть дна-зеркала, оно растет, и растет мое в нем отражение, зеркало раздвигается до размеров пруда, по краям которого темные следы прибрежных деревьев, они вращаются, пропадают, стягиваясь к берегам, пруд растет до пределов озера, я уже не могу связать свое отражение воедино, руки еще стремятся схватиться за убегающий берег, озеро раздвигается до размеров моря, волны размывают мой ускользающий контур, и холод заполняет мою нарастающую пустоту, подобно ветру, дующему из глубины зеркала, ставшего уже океаном… Я пытался найти свое лицо, но океанское зеркало разбилось на осколки, и они тоже стали удаляться, улетать, я только не понятно каким органом сознавал, что в каждом осколке улетает нечто, связанное со мной. Из глубины всплывало навстречу мне чужое необъятное лицо, оно называло Слово, имя, сплеталась паутина слов, по ним можно было спускаться еще глубже, по медленному вихрю развивающейся спирали, спуск, скольжение и паденье сдерживались ткущейся сетью слов, пока ячейки сети не смыкаются настолько, что образуют прозрачную твердь: взгляд еще может проникать сквозь нее, но твердь начинает отталкивать взгляд, отталкивать Слово, отталкивать речь, и речь стремится проникнуть внутрь, пробиться сквозь твердь, прогрызть ее, но твердь не дается, и речь съедает свои слова, слово за словом… Потом… Все возвращается вспять, но гораздо быстрее, чем развивалось вначале, океан, море, озеро, пруд, над прудом мелькание бабочек, их крылья наносили тепло на мое лицо, потом от их щекотания вздрогнули мои ноздри, дыхание вернулось ко мне и я очнулся… но мне еще долго казалось, что я лечу где-то высоко, распластав руки.
— Потрясающе! Я всегда говорил: фантастика есть жизнь! И смерть тоже… И опять бабочки! Взмах крыльев бабочки в дебрях Амазонки вызывает ураган в другом краю света! Мой любимый хаос! Лечу, распластав руки! А когда-то вместо них были крылья, — поэт распластал руки, и вдруг схватился за голову: — Где Шагал?
Он вскочил, оглядел в который раз свои портреты, выбежал в другие комнаты, вернулся, лег на пол и заглянул под диван, поднялся и строго обратился ко мне:
— Где Шагал?
— Какой Шагал?
— Мой Шагал, подаренный мне в Париже, подлинный, там кто-то зеленый летел над крышами… Он снова схватился за голову и запричитал: — Я совсем забыл, совсем забыл, я же недавно покупал холодильник, когда его перевозили на грузовике, я холодильник накрыл полотном Шагала… Наверно ветром сдуло.
В окно с улицы влетела пяденица настоящая большая, светло-зеленый свет трепетал в электрическом свете, привлеченный этим светом из неглубины городского вечера. Лампа в прихожей тоже была окаймлена стеклянным листом Мебиуса, похожим на математический знак бесконечности. Нельзя же засиживаться до бесконечности в гостях, и бабочка-геометрида, мелькая перед зеркалом, хочет напомнить мне об истекающем времени.
— Боюсь, что я уже превысил положенное мне время, да и вы, по-моему, устали, я пойду…
— Я устал? Да я никогда не устаю, тем более, я ведь сегодня вынужден был отдыхать, а не работать. И не воспринимайте бабочку, как знак, она же не прозерпина, никуда не манит, просто дает свою меру нашему небольшому пространству, успокаивая своим таким мягким цветом. А мы с вами еще не до конца прочли политический гороскоп! — он был готов снова увлечь меня в библиотеку.
— Но вы же сами любите незавершенность. И что там осталось — Водолей, я думаю, либерал, льет воду на мельницу Рыбы, Рыба ищет, где глубже, оппортунист и конформист.
— Ну, воду вы совсем не понимаете! Вода таит в себе хаос, но хаос более всего чреват неожиданностями, то есть способствует изобретениям. Эйнштейн — Рыба. Глубочайшие поэты выходят из воды, Э. Т. А. Гофман — водолей, а Гельдерлин — рыба. И как водолей в политике льет воду на мельницу рыбы? Куда там! Водолей Ельцин утопил рыбу Горбачева!
— Будем считать, что мои ошибки — результат взаимодействия прибора с объектом, вернее субъекта с объектом, — осмелел я, увидев, что терпеливый хозяин никуда не торопится в своем уютном халате. Да и я почувствовал, что еще не способен уверенно передвигаться, то ли от выстрела, то ли от виски.
