Баши-Ачук - [7]

Глаха зарядил ружье и снова выстрелил.

Ястреб сначала пошел вниз, но, опустившись немного, внезапно перекувырнулся в воздухе и взмыл ввысь, к небу. Сокольничьи поспешили в ту сторону, куда ястреб направил свой лет.

Все дивились меткости молодого стрелка, а сам он, как ни в чем не бывало, принялся протирать ружье.

— Подайте-ка сюда, мою крымку, — приказал Церетели. — Сказано ведь: «Ружье — стрелку, стрелок же — миру». Ты поистине достоин владеть этим ружьем, и дай бог тебе удачи!

Принесли из дворца ружье с длинным тонким стволом, ложе его было сплошь украшено золотом, и вручили стрелку.

Успех молодого Глахуки отнюдь не доставил удовольствия многим из обитателей дворца, зато наполнил радостным волнением одну девичью душу: юная дочь Церетели стояла в это время у башенного окна и, волнуясь, следила за каждым движением Глахуки. Она и раньше слышала о молодом Бакрадзе, и рассказы о нем запали в ее сердце, по сегодня ей довелось воочию убедиться в мужестве и ловкости прославленного юноши, и в сердце восхищенной княжны вспыхнула любовь.

Недаром духовенство жаловалось в старину, что народу «Витязь в тигровой шкуре» милее евангелия. В течение веков в Грузии все от мала до велика зачитывались этой книгой: мужчины подражали Тариэлу и Автандилу, девушки стремились уподобиться Нестан и Тинатин, царь и придворные мнили себя Ростеванами и Согратами, слуги следовали примеру Шермадина, а служанки восхищались Асмат. Так и в этом случае у княжны Церетели нашлась своя Асмат, и между влюбленными завязалась переписка. Юный Бакрадзе не знал доныне любви, и она впервые опалила чудесным огнем его душу и тело; он отдался своему чувству, поплыл по течению, волны страсти подхватили его и кинули в пучину. У юноши резко изменился нрав — он забросил все свои обычные занятия и предался уединению.

«Тайно плачь, безумствуй тайно…»[8]— твердил он про себя и втайне от всех любовался своею возлюбленной.

В те времена любовь прекрасной девушки можно было завоевать только героическими подвигами.

Такое же требование, согласно господствующему обычаю, было предъявлено и влюбленному Глахуке. Но где же было найти арену для свершения этих подвигов?

Кахети в ту пору стонала под персидским игом, все от мала, до велика гнули спины под ярмом; в особенности же раболепствовали князья и дворяне. Лишь кое-где не покорствовали персам одиночки, среди которых выделялся своей непримиримостью владетель Ахметы — Бидзина Чо-локашвили. Весть о мужественной стойкости Чолокашвили долетела и до Имерети, и вот на него-то обратил свой взор наш новоявленный Автандил. Тщательно снарядившись в дорогу, Бакрадзе оседлал своего Абхазуру и двинулся на восток. В дороге им овладела тоска: не легко было расставаться с родными местами, терзала сердце разлука с возлюбленной. И Глаха ехал, напевая про себя:

Мир, зачем играешь нами и кого куда забросишь?

Как и я, страдает каждый, кто доверился тебе,

Словно враг, подстерегая, смертного нежданно скосишь…—

сетовал Глахука, обращаясь к луне и звездам со слезами на глазах, но когда он доходил до заключительных строк:

 Но господь не забывает в жертву отданных судьбе! [9]

в сердце его загоралась надежда, и он нетерпеливо погонял своего скакуна. Абхазура, услыхав щелканье плети, как бы улавливал мысли седока, прядал ушами, выгибал свою лебединую шею и, рассекая грудью воздух, устремлялся вперед по горам и долам.

Глава четвертая

Кахетинский царь Теймураз I почитал себя в глубине души новоявленным псаломопевцем Давидом.

«Мы, Багратиды, — потомки Давида. Он, так же как и я, был венценосным стихотворцем», — думал Теймураз, забывая, однако, что Давид царствовал по внушению свыше, а он, Теймураз, — только по соизволению своих же подданных. Давид воевал с амалекитянами, а он, Теймураз, борется здесь с персами и лезгинами. В политике Теймураз оставался поэтом, в поэзии — политиком — и готовил своему царству тяжкое будущее. Многие понимали, куда приведет этот путь, но разве кто дерзнул бы высказаться открыто? А так, втихомолку, кое-где слышались укоры и порицание.

Зима только начиналась. В камине гудел огонь. Звонко потрескивали ясеневые поленья. Перед камином, уставившись взглядом в пылающие угли, сидел юноша. Тут же неподалеку полулежал на тахте старик. На лицо его временами набегала тень, — казалось, старик беседует о чем-то сам с собою.

Молодой человек вдруг поднял голову и спросил старика:

— Что случилось? Почему за последнее время царь никогда не появляется на приеме, все сидит у себя, запершись на замок?

— Видно, опять надувает свою волынку, — холодно отозвался старик.

— Волынку?

— Да! Он и прошлую весну просидел запершись — и написал, нам на радость, «Лейл-Меджнуниани». Как-то летом он сложил «Шам-парваниани», а осенью сочинил «Хвалу плодам». Вот и сейчас пишет, верно, что-нибудь подходящее к зиме.

— Что ж, это не плохо! Пусть пишет! И то хорошо на досуге.

— Досуг? Да разве у царя может быть досуг?! Нет, сынок. Когда царь тянет волынку и от него только и слышно «дуу-ду, дуу-ду» — подданным остается только подвывать.

— Давид Строитель тоже был сочинителем, но его царству от этого не было ущерба.