Баши-Ачук - [11]

Как раз в это мгновение из-за горы выглянула луна. Поднимаясь все выше и выше, она рассеяла по всему миру свои умиротворяющие лучи и разбудила замершую во тьме долину: пронесся ветерок, зашуршали травы, зашелестели листья, заколыхались кусты и дружно защелкали, засвистали соловьи! Тьма развеялась, и мир как бы ожил. И легче стало на душе опечаленного Бидзины.

Нa дороге показалась арба. Аробщик не спеша погонял буйволов и, пощелкивая плетью, тихо напевал:

Не кидайся в поток, поищи лучше броду!

Где силой не возьмешь, там надо исхитриться! —

закончил он звонко и, крикнув обычное «хи-оо!»,[14]еще раз щелкнул плетью.

Бидзина вздрогнул, вскочил и, устремив взгляд в небо, долго, долго молчал. Наконец, как бы очнувшись, проговорил:

— Что же это я услышал? Кто кинул мне эти поразительные слова? Был то голос земли или неба? «Где сила не берет, надо исхитриться!». Да не все ли равно, откуда этот голос… И небо и земля немы, если нет на то воли провидения! И эти слова должны разрешить давнишнюю борьбу в моей душе. Да, да! «Где силой не возьмешь, там надо исхитриться!» Да, нужна хитрость, но во имя народа, а не ради своей корысти! О светила небесные! Будьте свидетелями моих помыслов и порукой в том, что я выполню свой долг! Вы еще не успеете закатиться, как я с изъявлением покорности явлюсь к Али-Кули-хану.[15]

Глава шестая

Мало радости принес Чолокашвили персам: не успел он перейти на их сторону, как в Кахети объявились вдруг повстанческие отряды, — то были бежавшие из деревень крестьяне. С этих пор персы уже не знали покоя: повстанцы повсюду подстерегали врагов и, где только представлялся случай, истребляли их поголовно; персы настолько были напуганы, что не решались показываться в деревнях, где раньше так дерзко хозяйничали, — мало того, они дрожали от страха, даже отсиживаясь в крепостях, и лишь с величайшими предосторожностями выходили за крепостные ворота. Но самым примечательным было то, что мятежники преследовали не только персов, но еще более грузин, которые, по их сведениям, переметнулись на сторону врага и преданно ему служили.

Немало знатных князей и дворян, преуспевавших на персидской службе, поплатились жизнью за свою измену, при этом повстанцы разоряли их усадьбы; в Сабуе они схватили предателя священника и, выколов ему глаза, отпустили с напутствием: «Загляни хоть теперь в свою совесть и покайся в прегрешениях!» Поместье Джандиери было сожжено дотла. Ходили слухи, что повстанцы нападали несколько раз и на усадьбу Чолокашвили, однако многочисленной челяди князя удавалось кое-как отбиться.

Персы не могли оказать должного сопротивления повстанцам; бороться сними было особенно трудно, потому что никто не знал, кто они, где укрываются и откуда внезапно налетают. Персидские власти были весьма обеспокоены. «На местного зайца нужно спустить местную же гончую, чужая его не поймает», — решил Пейкар-хан и обратился за помощью к самим кахетинцам: расправившись с шайкой повстанцев, они, мол, докажут свою преданность шаху. В глубине души многие, возможно, хотели бы «доказать преданность», но на деле никто не дерзал открыто преследовать повстанцев, и власти поручили это дело Чолокашвили. А Бидзина заверял хана, будто он принял все меры, но никак не может справиться.

Между тем возникали новые и новые повстанческие отряды, силы их росли, они становились все смелее. Положение персов оказалось настолько затруднительным, что Пейкар-хан уже не знал, что еще предпринять, и пришлось бы ему донести обо всем шаху, но как раз в эту минуту к хану явился Симон Макашвили и заявил: «Я берусь усмирить страну».

Этот Макашвили давно уже приобрел среди грузин славу заведомого обманщика, проныры и предателя, и все его ненавидели. Он с малых лет воспитывался в Тегеране и даже занимал одно время высокое положение при шахском дворе, но в чем-то провинился и, как опальный, был выслан из Персии на родину. Потеряв всякое влияние, он слонялся без дела. Привычный к роскошной жизни вельможи, к своеволию и жестокости, Макашвили не находил себе покоя и все мечтал, как бы снова подняться на прежнюю высоту. Борьба с повстанческим движением помогла Макашвили осуществить заветное желание, и он опять всплыл на поверхность: персидские власти поставили его во главе усмирителей. Искатель счастья и высоких должностей, наделенный неограниченными полномочиями Макашвили немедленно принялся за дело. Стоило ему только получить от своих подчиненных донесение, что повстанцы напали чью-нибудь усадьбу или хотя бы завернули по дороге в ту или другую деревню, и он тотчас же, ни в чем не разбираясь, обрушивался на крестьян и разорял их дотла.

— Помилуйте, батоно! Да разве ж мы виноваты? Ведь в ваших руках и власть и сила! Как мы можем отвечать за то, что мятежники прошли мимо нашего села?! — умоляли крестьяне князя Макашвили. Но кто стал бы их слушать! Тем более что персидские правители всячески поощряли изверга и одобряли его бесчеловечные расправы.

Деятельность Макашвили принесла свои плоды. Правда, ему не удалось перебить мятежников, персидские отряды даже в глаза их не видели, но нападения прекратились, и в течение нескольких месяцев о повстанцах не было слышно.