Бару Корморан, предательница - [8]

Весь Тараноке за стенами имперской школы охватило моровое поветрие. Объявленный карантин накрепко запер ворота учебного заведения. Ученики-тараноки, не получая вестей от родных, терпеливо ждали новостей. Они не боялись мора благодаря «прививкам» (еще одному изобретению Маскарада – заблаговременному заражению легкой формой болезни при помощи тампона или иглы). Но ни к концу торгового сезона, ни в сменившем его сезоне штормов карантин так и не был снят.

Порой в школу просачивались слухи об умерших, и тогда Бару не давал спать плач учеников.

«Слухам нельзя верить», – говорила себе Бару.

Тем не менее они часто оказывались правдой.

Одинокими ночами в дортуаре, среди всхлипываний и слез, Бару с холодным раздражением думала: «Вы-то хотя бы знаете…» Лучше уж увидеть тело родного тебе человека и узнать, как ушел любимый родич. Все лучше, чем отец, который пропал в ночи, как детская игрушка или суденышко с перетершимися швартовами.

Затем масштаб смерти снаружи стал ясен – пирамиды трупов, горящие на черных камнях, мокнущие язвы и вонь щелока в карантинных загонах…

Но и тогда Бару не плакала, хоть ей отчаянно хотелось.

Во время очередного визита Кердина Фарьера она в ярости приперла его к стене.

– Отчего так? Что это значит?

И когда лицо купца приняло благодушное выражение, предназначенное для уговоров и увещеваний, Бару заорала. Она кричала словно в пустоту: она не хотела слышать никаких лживых утешений.

– Вы принесли с собой заразу!

Глаза Фарьера расширились, тесня тяжелые бастионы надбровных дуг вверх, а изобилие пухлых щек вниз. В его взгляде мелькнул отблеск абсолютной власти – управляющего механизма, создавшего самого себя из трудов многих миллионов рук. Безжалостного не от жестокости, не от ненависти, но оттого, что он слишком велик и постоянно занят собственной судьбой. Ему просто незачем обращать внимание на крохотные трагедии, незначительные издержки своего роста!

Бару увидела все это не только в щелках глаз Кердина и в его равнодушии к беде островитян, но и в его речах и делах, которые вдруг вспомнились и стали ей понятны.

Конечно, Фарьер намеренно позволил ей увидеть истинное положение дел – то было одновременно предостережением и обещанием.

– Идет приливная волна, – произнес он. – Огромный океан достиг мелкого пруда. Грядут возмущения, смятение и разрушения. Такое случается всякий раз, когда малое присоединяется к великому. Но…

Позже Бару часто будет вспоминать этот момент, чувство, возникшее, когда вместо лжи ей преподнесли некую истину, взрослую и могущественную.

– Но, когда слияние завершится, у тебя будет не пруд, а целое море, чтобы плавать в нем, – закончил он.

Маскарадские учителя и матросы приходили в школу и покидали ее совершенно свободно. Болезнь не брала их. Прибытие второго маскарадского фрегата Бару вычислила моментально – когда по коридорам принялись бродить толпы незнакомых ей людей. Среди них Бару заметила и долговязую чернокожую девушку в звании мичмана – от силы двумя годами старше Бару, но уже имевшую право носить саблю. Бару еще говорила на афалоне с сильным акцентом и постеснялась поздороваться и спросить, как ориатийской девчонке удалось стать офицером военно-морского флота Маскарада, да еще вскоре после того, как две могучие державы сошлись в великой Войне Армад.

А соученики начали исчезать из школы: их отправляли на остров в семьи, страдающие от мора.

– За негигиеничное поведение, – объясняли учителя.

– Социальная патология… – шептались в классе. – Их застали за игрой в отцов…

Наступил период созревания. Учителя зорко наблюдали за учениками, ожидая проявлений негигиеничного поведения. Теперь Бару осознала, отчего Кердин Фарьер советовал, с кем ей можно, а с кем и вовсе не стоит дружить: некоторые помогали учителям в слежке.

Бару исполнилось тринадцать. Ее троюродная сестра Лао была на два года старше Бару. Однажды Лао прибежала к Бару, горько заламывая руки.

Они обе спряталась за пологом, который отгораживал постель Бару от остальных кроватей, – какое-никакое, а уединение.

– Лао, что стряслось? – спросила Бару.

– Мой личный наставник, – начала Лао, потупившись. – Он… – Лао покраснела и сбилась, перейдя с афалона на родной урунокийский. – Он – извращенец.

Личным наставником Лао был Дилине, преподаватель социальной гигиены – вежливый, снисходительный, непривычно бледнолицый фалькрестиец. Обычно он занимался с недисциплинированными или чрезмерно тоскующими по дому. Бару давным-давно решила, что Дилине ничем не может помочь ей на экзамене на государственный чин.

– Что он сделал? – прошептала она. – Лао, посмотри на меня!

– Он думает, у меня – социальная патология, – ответила Лао, прикрывая глаза ладонью от стыда – данный жест ученики переняли от учителей. – Он считает, я трайбадистка.

– Ой! – вырвалось у Бару.

Позже она возненавидит себя за расчетливую мысль: «Если Лао – трайбадистка, то чего мне будет стоить дружба с ней?» Ведь изучаемая наука о гигиенической наследственности гласила, что ложиться в постель с другой женщиной – преступление и за это виновную надо обязательно подвергнуть строгому наказанию.

Дилине объяснял классу, что Имперская Республика рождена революцией против вырожденцев-аристократов, извратившихся телом и разумом за многие столетия беспорядочного спаривания. Их пример показал Фалькресту истинную ценность гигиеничного поведения и тщательного планирования наследственности. «Зараза трайбадизма и содомии должна искореняться как в теле, так и в родословном древе».