Баронесса Вревская: Роман-альбом - [68]

В «Хронике» имя Александра Раменского в революционных «подвигах» не фигурирует. Сказано только, что был он учителем Поливановской гимназии в Москве (60 — 70-е годы), что в 50-х сотрудничал с журналом «Русский архив», писал статьи об образовании, был поклонником идей Ушинского, хранил, правда, в своём доме рукописи Радищева, ну так это ему честь делает, хотя двоюродный брат его Пахом вывез вскоре радищевский архив в Мологино. Почему?

В русско-турецкую войну ушёл добровольцем на фронт, так как имел и болгарские корни, сочувствовал земле предков, хотя и был москвичом; ушёл скорее всего переводчиком (знал болгарский и другие языки) — пал, вероятнее всего, не в бою, а подстрелил его в лесных местах из засады турок, а Александр Александрович написал «погиб геройски», ну, так на войне все погибали геройски, вот и о Вревской так же. Хотя они скорее геройски жили, а погибали обыкновенно (она — от инсульта, он — от случайной пули)[32].

Мне очень нравилось поначалу делать из Юлии Петровны безутешную вдову, которая, схоронив мужа (годившегося ей в отцы, да и прожила с ним всего ничего), осталась на всю жизнь одинокой и несчастной, может быть, даже искавшей смерти, но не бесцельной (как пасынок Николай), а не иначе, как «послуживши ближнему своему».

Но так не было. Была опала, развод сестры, неблагополучие в семье, безденежье, любовь к царской семье и императрице — Красный Крест, был тайный брак с человеком не дворянского сословия, который она мучительно скрывала[33], настойчивые ухаживания Тургенева, его обиды и ирония, много всего — всякого неблагополучия внутреннего и внешнего. И началась война, и забрезжила надежда на выход. Какой? Может быть, снова милость у царицы. А может, надеялась на милость к Раменскому (титул, слава, можно будет объявить о браке). Или смерть — тоже выход? Да мало ли что там было. Сама Юлия Петровна очень оберегала эту тайну ото всех. Не стоит и мне быть чересчур назойливой из уважения к умершей более ста лет назад.

Во всяком случае, я благодарна Юлии Петровне за этот урок жизни, а то я тоже хотела бодро подверстать её судьбу к идее, пусть даже и такой привлекательной, как служение Отечеству.

ПАМЯТИ Ю. П. ВРЕВСКОЙ

На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращённого в походный военный госпиталь, в разорённой болгарской деревушке — с лишком две недели умирала она от тифа.

Она была в беспамятстве — и врач даже не взглянул на неё; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока ещё могла держаться на ногах, поочерёдно поднимались со своих заражённых логовищ, чтобы поднести к её запёкшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.

Она была молода, красива; высший свет её знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы завидовали ей, мужчины за ней волочились... два-три человека тайно и глубоко любили её. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слёз.

Нежное, кроткое сердце... и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи... она не видала другого счастия... не видала — и не изведала. Всякое другое счастие прошло мимо. Но она с этим давно помирилась — и вся, пылая огнём неугасимой веры, отдалась на служение ближним. Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом её тайнике, никто не знал никогда, а теперь, конечно, не узнает. Да и к чему? Жертва принесена... дело сделано. Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже её трупу — хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится её милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на её могилу!

Сентябрь 1878 г.

Ив. Тургенев.

ПОД КРАСНЫМ КРЕСТОМ

(Посвящается памяти Ю. П. Вревской)

Семь дней, семь ночей я дрался на Балканах,

Без памяти поднят был с мёрзлой земли;

И долго, в шинели изорванной, в ранах,

Меня на скрипучей телеге везли;

Над нами кружились орлы — ветер стонам

Внимал, да в ту ночь, как по мокрым понтонам

Стучали копыта измученных кляч,

В плесканьях Дуная мне слышался плач.

И с этим Дунаем прощаясь навеки,

Я думал: едва ль меня родина ждёт!..

И вряд ли она будет в жалком калеке

Нуждаться, когда всех на битву пошлёт...

Теперь ли, когда и любовь мне изменит,

Жалеть, что могила постель мне заменит!..

И я уж не помню, как дальше везли

Меня по ухабам румынской земли...

В каком-то бараке очнулся я, снятый

С телеги, и — понял, что это — барак;

День ярко сквозил в щели кровли дощатой,

Но день безотраден был — хуже, чем мрак...

Прикрытый лишь тряпкой, пропитанной кровью,

В грязи весь, лежал я, прильнув к изголовью,

И, сам искалеченный, тупо глядел

На лица и члены истерзанных тел.

И пыльный барак наш весь день расставался:

Вносили одних, чтоб других выносить;

С носилками бледных гостей там встречался

Завёрнутый труп, что несли хоронить...

То слышалось ржанье обозных лошадок,

То стоны, то жалобы на распорядок...

То резкая брань, то смешные слова,

И врач наш острил, засучив рукава...

А вот подошла и сестра милосердья!

Волнистой косы её свесилась прядь.

Я дрогнул, — К чему молодое усердье?

«Без крика и плача могу я страдать...

Оставь ты меня умереть, ради Бога!»

Она ж поглядела так кротко и строго,